странника стали худо видеть), стоял среди истово молящихся и что-то тихонько выстанывал, пребывая во блаженстве, но в какой-то момент очнулся и приблизился к церковной стене с ликами Святых Бориса и Глеба, провел рукой, как бы обретшей зрение, по их настенному изображению и сказал ясным голосом:

— Чисто агнцы!

И то было чудо, и так принялось людьми.

Все эти дни, большую часть времени, Митя проводил в храме, но успевал приглядывать и за Анютой, сделавшейся тяжелой. По всему выходило, что рожать ей через месяц, так говорила и бабка-повитуха, приехавшая в Новосветлянск, когда там отстроились, и даже припозднившийся Прокопий уже поднял на леса тесовые плахи под крышу, рассчитывая через неделю-другую вывести печную трубу. Бабка-повитуха, маленькая, сухонькая, в чем только душа держится, не захотела возвращаться в родные места, сказывая легко, что они для нее теперь словно бы счужа, потому что люди там нынче другие, слова доброго не скажут.

— Я остаюсь, — сказала старуха дребезжащим голосом. — Глядишь, и пригожусь кому. Вон молодых-то сколько в поселье! И все идут, идут. А где молодые, там любовь, там и детки.

И осталась. У одного хозяина поживет недельку, у другого… Никого не стесняя. Никому не в тягость. А скоро запамятовалось, что не со Светлой она, откуда-то еще… Для всех — своя, а пуще того — для баб, вдруг осветится, будто свечечка, огарышком схваченная, и начнет сказывать про дела дивные, в прежние леты скрепленные твердо. В радость кладутся ее слова, а про горестное от нее не услышишь, как если бы помнила только хорошее, худое отвергая начисто. Впрочем, так и было. Не однажды говорила, прикрывая ситечным платочком меленький круглый рот:

— Добротой чиненное к себе тянет каждого, в ком живая душа, и оттого еще крепче делается. А зло и есть зло, чего о нем помнить, оно всегда на виду.

Время спустя старуха стала днями пропадать в церковке, печку ли истопит, приглядит ли за иконками, а они, по ее словам, тоже ласку любят, принимают с благодарствием, осветляются.

В молебствиях и хлопотах дни шли быстро: не успеешь отойти от одной хлопотины, другая заботушка торит дорогу, а то и у порожка дожидается, подначивает… Но по сию пору не запамятовал батюшка, как пришли в эти места, гонимые бедой, не ведая, с чего начать новую жизнь, многие и вовсе опустили руки, не хотели ни за что браться, ни к чему притрагиваться: мол, пропади все пропадом, кому мы нужны?.. Есть ли мы, нету ли, кто спохватится, кто вспомнит? Ох, и помучался отец Василий с неверами, хаживая из землянки в землянку, уговаривая, убеждая силой Божьего слова не падать духом! Удивительно, что сам ни разу не ушел в сомнение, как если бы дух его во всякую пору был тверд. Но, кажется, так и было, хотя, коль что-то больно задевало, ночи проводил в слезах и молитвах. Но и тогда не утрачивал в душе благости, верил, отринут отчичи слабость и воздымутся в духе, как в свое время произошло с Митей-богомазом, ощутившим на сердце дивную перемену и осознавшим себя нужным не только этому миру, но и дальнему, горнему.

Воистину имеющее быть в человеке не есть ли отраженное от небесного мира, сияющее и благо сеющее?!

Отец Василий так и понимал часто как бы ненароком опускающееся на него просветление. Тогда он прозревал неближнее и радовался тому, что открывалось на русской земле в летах предстоящих, достойное обожания. «Господи! — шептал он горячими губами. — И да возродится Святая Русь во всем своем благолепии!»

Отец Василий не хотел бы вникать в мирские дела: соединяющее с божественным началом жизни было сладостно и ни к чему в ближнем мире не подталкивало, но так получалось, что без него не начиналась ни одна затея, как если бы ему только и знать, как поделить покосы, никого не обидев: нынче ведь не на каждом подворье есть скотина, а долго ли так будет, глядишь, через год-другой неимущие обзаведутся коровой: как же без нее, без кормилицы, мыслимо ль поднять ребятню? А что, как к тому времени все покосы окажутся разобраны, ведь их не так уж много, да и пораскиданы, тянутся вниз по реке на десятки верст? И потому надо теперь же все отладить, чтоб никто не копил обиду. Вот и зазывали отца Василия на огонек, выслушивали со вниманием. Это укрепляло людей в духе, даже если что-то в словах батюшки казалось сталкивающим с привычного суждения. Но то и ладно, что смущение задевало человека по краешку самому, быстро изнашивалось, смятое уверенностью, что отец Василий знает, как поступить в том или ином случае: небось повидал на веку и малую оплошку не упустит. Понимал ли сам настоятель храма Святых великомучеников Бориса и Глеба про свое положение среди прихожан и не угнетало ли его это, не истаптывало ли в нем сердечное? Да, угнетало, да, истаптывало. Но он не мог поступить иначе, не мог отойти от мирских забот, спокойно и несуетливо нес свой крест. Но, оставаясь один в церковке ли, у себя ли в домике, он углублялся в искони жившее в нем, тихое и ясное, обращенное к Господу, и в молитвенном слове находил ту чистоту помыслов, к которой стремился и в те годы, когда бы отлучен от Веры. Впрочем, что значит, отлучен? Он тянулся к ней и тогда и нередко ощущал на сердце Божью благодать. Будь иначе, худо бы ему стало на земле, и свет померк бы в очах, уж он-то знает. Но никогда отец Василий не искал ни в ком вины, полагая все, что происходило раньше и происходит теперь, отпущенным волею Бога для какой-то особенной надобности. «Знать, нужно нам пройти через страдания, чтобы подняться, — часто говорил он теперь своей пастве. — И солнце восходит в зенит не сразу, но пропустив отпущенное ему время».

И было так. Пришел Антоний прошлой зимой в Новосветлянск и сказал грустно:

— Видел нынче в лесу марала, кровь бежала у него из простреленного горла. Марал остановился возле меня, посмотрел мне в лицо темными от боли глазами, была в них растерянность и еще что-то… Он как бы просил о помощи. Но из ближнего леса на поляну выкатились собаки, а потом вышли охотники. Они добили марала у меня на глазах.

Антоний помедлил, синяя жилка проступила на лбу.

— Охотники унесли убитого марала. Желтая земля у моих ног была испятнана кровью. Я подумал, что это не кровь марала, но чья-то еще… Чья же? Не знак ли