— Парни наши сильно на тебя осерчали. Зачем ты уши им резал?

— Это не я.

— Ну кто-то из твоих! Зачем? Они-то тут при чем? Они ведь рядовые бойцы, а ты их бритвой по самым…

— Это не я!

— Ну, твои… Один хрен! Они разбираться не станут — ты, не ты. Другие далеко, тебе и отдуваться. За себя и за них. Зря ты… Зря… Впрочем, если это не ты… Если бы мы их нашли, то, может быть… Они виноваты — им и отвечать.

Прощупывает, подходцы ищет, а ну как он «потечет» и сдаст кого-нибудь, например, какого-нибудь «ненужного» человечка. Хоть даже врага своего, не суть важно. Сдаст его — сдаст остальных. Здесь главное — язычок развязать, а там покатит — не остановишь.

— Ну, что ты молчишь?

— Я не молчу, думаю.

— Ну, думай, думай…

Поворот. Забор. Притормозили. Поехали дальше.

— Ты сам-то откуда? Чего молчишь?

— Вспоминаю.

Еще поворот. Чаща какая-то, просто девственный лес. Где они такой под Москвой нашли, просто удивительно! Скорее всего, «свой» лес, за забором. Иначе бы тут давно коттеджи стояли. Похоже, приехали.

— Выгружай его.

Молодцы вытолкали наружу, отшагнули в стороны, растянули на браслетах, как распяли. Не дернешься, умеют ребятки…

От второй машины быстрыми шагами, почти бегом, подошли охранники. Двоих он узнал: это те, кому уши подрезал. Вот они, копытом бьют, отыграться на нем жаждут. Правильных исполнителей они подобрали. Эти не пожалеют. Подошли, с ходу, ничего не говоря, ткнули его костяшками кулаков по почкам.

— На, падла!

— Эй, погодите, успеете еще, — остановил их пассажир с переднего сиденья. К нему обратился: — Ты бы, парень, сказал им про своих. А то, может, точно — не ты. А они тебя забивать будут. Дюже они злобные. Сам видишь. Так ты или они?

— Они.

— И где они? Может, адресок скажешь, чтобы всё по-честному? Скажешь — и ступай себе с богом. Зачем тебе за чужие грехи плюхи принимать?

— Нет их. Далеко они.

— Где? Может, мы смотаемся по-быстрому? Хоть даже на самолете?

— Нет, не смотаетесь. На зимовке они в Антарктиде.

— Ну ты ухарь, — восхитился «пассажир». И резко, профессионально, почти без замаха, ударил его в грудь. Отступил и еще раз ударил, как боксерскую грушу. Расчетливо, сильно и куда надо. — Ладно, дело твое. Может, это и не ты, может — они. Но отдуваться — тебе за всех. Если надумаешь, вспомнишь — скажи. Бить перестанем. Слово офицера. Все слышали? Заговорит, ко мне его. И без глупостей. Без рукоприкладства.

Не для них — для него сказал. Выход оставил, единственно возможный — рассказать всё. И один хрен помереть, потому что «языков» не отпускают. Потрошат до самых… И зачищают, чтобы лишнего другим не сболтнули. Незавидная судьба у «языков». Незавидная его судьба будет…

— Ладно, терпи, парень. И думай — надо тебе это или нет? Чем раньше надумаешь, тем больше здоровья сохранишь. — И уже не обращая на него внимания, «пассажир» повернулся к своим: — Вы тут аккуратнее. И не тяните с этим делом долго. Чего ему мучиться? Слышите, бойцы?

— Как выйдет, — отвечали бойцы.

— Я поехал. Потом приберите за собой.

— Сделаем.

«Пассажир» сел в машину и уехал. И своих забрал. Не по этому делу они, видно, были. С другими задачами.

Те — уехали, обиженные остались!

— Ну, здравствуй, — сказали они.

И ударили в… И еще по… И пнули в самые… Его били и пинали расчетливо и больно. Долго и со вкусом. Потом били и пинали по тем местам, по которым уже били и пинали, чтобы было больнее. Чтобы невозможно больно было! До крика.

— А ну, дай я!

Удар… Удар… Кровь по лицу, по глазам, по губам. Похоже, череп раскроили.

— Стой! Хватит. Забьете сейчас. А кто зарывать будет, я? Я не буду.

Остановились, дышат тяжело. А он почти уже и не дышит, потому как каждый вдох болью отдается.

— Эй ты, вставай! Слышишь? — Пинок для бодрости.

Поднялся еле-еле.

— Ступай за мной.

Кое-как пошатываясь, оступаясь, почти не видя дороги из-за сползающей в глаза крови — пошли. Нет, не бьют его — убивают. Значит, получили на это добро, иначе бы не усердствовали без оглядки.

— Слышь, ничего сказать не хочешь?

— Нечего… мне… сказать.

— Ну, как знаешь…

— Куда… мы… идем?

— Местечко тебе присматривать. Хочешь здесь? Царское место среди соснячка. Милое дело здесь одному лежать. Это тебе не на кладбище в толпе. Эй, кто-нибудь, лопату там прихватите.

— Несем.

— Давай здесь. Чего гулять, не на пикнике.

Подошли, принесли, швырнули под ноги лопату.

— На, копай, у нас слуг тут нет.

— Воды дайте. Я же не вижу ни черта.

— Дайте ему воды.

Слили бутыль на лицо, смыли кровь.

— Видишь?

— Вижу.

Лес вижу. Сосны. Пригорок, где лежать. Хорошее место.

— Копай. Чего тянуть? Мы тебе помогать не станем. Сам себя обслуживай.

— Наручники снимите.

— Перебьешься. Приспосабливайся как-нибудь.

Руки спереди застегнуты, копать можно, но не хочется.

— Ты чего встал? Рой! — И тут же удар.

И еще. И еще…

— Давай, трудись. Быстро выроешь — бить больше не будем. Пристрелим, чтобы не мучился. Так что старайся, стимул есть.

Убедили. Подтащился к ямке какой-то, чтобы меньше копать, меньше надсажаться. Ткнул лопату в землю, ногой нажал. Отвалил землю. Отбросил. Хорошая лопата, добрая. Наточена остро. Легко грунт режет. Остро… наточена. Наточена!

И вдруг вспомнил собак на плацу, которых шинковали живых, лопатами. Точно такими же, штыковыми. Одним ударом надвое разрубали! Лопата — это не садовый инвентарь, а оружие. Так учил их инструктор. Оружие! И зовется лопата — штыковой!

Так что же он? Как телок на закланье? Не победить, так хоть жизнь подороже продать. И не мучиться. Не будут его стрелять, врут они — бить будут, забивать до смерти, куражась и удары отрабатывая, как на живой кукле. Не приходится ему ждать легкой смерти. Смерть свою, легкую, он может только с боя взять, заставив их на спусковой крючок нажать.

— Ну, ты чего замер?

— Сейчас, сейчас.

Ну что — это есть наш последний? Сколько их? Кого возможно достать? Вот этого. И этого. Всё. Тех троих — никак, далеко они. Сидят перекуривают, кулаки о землю от крови оттирают. От его крови.