Соня сделала два глотка и отставила стакан. К бутербродам она не прикоснулась вовсе. Ей казалось, что время уходит у нее из рук, у них с Германом уходит. С чем связано это ощущение, она не понимала, но оно было таким пронзительным, что от него горели и ныли кончики пальцев.

Наконец она не выдержала и, вдохнув поглубже, спросила:

– Ты... Мы ненадолго с тобой?

– Я завтра улетаю, – ровным голосом ответил Герман.

– Куда? – растерянно спросила Соня.

– На Чукотку.

Он ответил так, будто бы стеснялся своего чересчур экзотического маршрута.

– Куда?! – ахнула Соня.

– На Чукотку, – повторил он. – Завтра утром самолет.

– Но... зачем?.. – с трудом выговорила она.

Герман промолчал. Он стоял спиной к темному окну, прислонившись к подоконнику. За окном сплошной тяжелой стеной валил снег, и его тень, Соня видела, вздрагивала на этой снежной стене.

Он стоял, смотрел темными непонятными глазами. Потом оттолкнулся от подоконника и шагнул к Соне. Присел на корточки перед стулом, на котором она сидела. Положил голову ей на колени, но только на мгновение – тут же поднял голову, снизу заглянул ей в глаза.

– Побудь до утра, – попросил он. – Ни о чем не станем думать. Побудь.

В начале декабря съемочный период «Подмосковных тайн» закончился. Во время «шапки» – празднования конца съемок – Инна Горная сказала Соне:

– Я тебя на новый проект к себе в группу возьму. Сейчас как раз переговоры веду, но что-то продюсеры у меня сомнение вызывают. Убогие какие-то, а понтов на целый Голливуд. В общем, отдыхай пока. Не волнуйся, без работы не засидишься.

В том состоянии, в котором Соня находилась, это был убийственный совет. Она предпочла бы работать сутки напролет, дорабатываться до полного изнеможения и не вылезать из аврала, лишь бы не оставаться наедине с собственными мыслями.

Мысли эти были такие, что хоть бейся головой о стенку, чтобы от них избавиться. Впрочем, подобное действие вряд ли помогло бы.

Соня ушла из квартиры Германа на исходе ночи. В тот самый час перед рассветом, когда сердце человеческое, даже во сне, подвержено самой опасной тоске. А она к тому же не спала, и тоска сжимала ее сердце так, что темнело в глазах.

Когда она вышла в прихожую, то заметила стоящий под зеркалом чемодан, приготовленный Германом к отъезду. И в этом черном чемодане было такое же отчуждение, как в его лице, когда он подавал ей пальто.

– Мокрое еще. Не успело высохнуть, – только и произнес он при этом. – Может, я тебя отвезу все-таки?

Соня отказалась. Ей не хотелось длить эту сдержанность каждого слова, и ровность тона, и отводимый взгляд – все, чем отмечено было его поведение с той минуты, когда он встал с постели и, не глядя на Соню, оделся.

В постели все было по-другому. Но что значит для мужчины постель? Ничего, наверное.

Как только она свернула за угол его дома и вышла на предрассветную Пречистенку, то сразу же поняла, что ничего уже не вернуть. Ничего! Географическое расстояние, разделившее их, было лишь знаком того внутреннего расстояния, которое Герман сам проложил между собою и Соней.

Другой планетой она была, эта Чукотка. Да и существовала ли она вообще?

Соня сомневалась даже в собственном существовании. Но ее охватило такое безразличие ко всему, что и трудно было ей не усомниться в существовании такого вот человека – настолько равнодушного к жизни.

Она читала, она ходила на занятия к Лавру на Нижнюю Масловку; все лишь по инерции. Но о Германе думала, ни на минуту не прекращая, все время!

Вот ей не захотелось готовить, и она пошла завтракать в кафе на Мосфильмовской улице. И там, в обычной этой московской кафешке, вспомнила, как он говорил: «У нас пейзаж больше в синеву».

Вот ее попросили денек поработать на съемках русской народной сказки вместо заболевшего ассистента, и, глядя, как художник по гриму два с половиной часа делает грим Бабе-яге, она вспомнила, что Герман ездил когда-то в Сибирь изучать каких-то шаманов.

Он преследовал ее повсюду. Это было мучительно. Но не было в ее жизни ничего важнее этого преследования.

Из-за всего этого она выглядела, наверное, совершенной сомнамбулой. Соня поняла это по тому, что Лавр был ею недоволен.

– Ты поступать передумала, что ли? – спросил он однажды, глядя, с каким безразличием Соня водит карандашом по листу.

– Почему ты так решил? – пожала плечами она.

– Интерес у тебя пропал. Притом такое впечатление, что ко всему сразу. Я бы даже подумал, что ты влюбилась, но у нормальных людей это выражается совершенно иначе. Я, помню, когда был влюблен в Николя, то испытывал невероятный творческий подъем. А он, гад такой, ушел от меня к Геннадию. Но это так, к слову. В общем, Сонка, твое состояние ни на что не похоже.

Соня слушала его рассуждения лишь краем уха. Вернее, краем сознания. Слова, чувства, мысли – любые проявления внешнего мира разбивались об этот высокий край и до нее не доходили.

Лавр готовил свои картины к выставке, которой придавал очень большое значение; Соня прослушала, почему. Кажется, выставку устраивал какой-то значительный меценат, поэтому после нее для Лавра должны были открыться невероятные перспективы. Или меценат собирался купить после этой выставки все Лавровы картины? В общем, что-то в этом роде. Соня поняла только, что в конце декабря Лавр уезжает на неделю, так что и той последней внешней зацепки, которой были занятия с ним, у нее вскоре не будет.

К последнему перед Новым годом занятию она купила Лавру подарок – шелковый шарф, расшитый абстрактными узорами. Его вкусы уже были ей известны, так что ошибки случиться не должно было. Когда девушка в бутике укладывала шарф в длинную плоскую коробку, потом заворачивала коробку в шелковистую бумагу, потом перевязывала все это золотой ленточкой и прикалывала к узлу переливчатую бабочку, Соня улыбалась, представляя, с каким восторгом Лавр, обожавший всяческие красивые обертки, будет распаковывать этот шедевр.

Но оказалось, что она ошиблась. То есть не с подарком ошиблась, а с Лавровым настроением.

Он встретил Соню в постели. И его красное, как помидор, лицо, и распухший нос, и сиплый голос свидетельствовали о том, что приятных сюрпризов он воспринимать сейчас не в состоянии.

– Лаврик, что с тобой? – встревоженно спросила Соня. – Может, помочь?

– Мне уже никто не поможет, – мрачно просипел он.

– Так плохо себя чувствуешь?

Соня еле сдержала улыбку. Еще со времен Пети Дурново она привыкла, что мужчины относятся к пустяковейшим из своих болезней особым образом: воспринимают их как преддверие смертного часа. Правда, Герман относился к этому как-то иначе – однажды в «Метели», когда Соня после съемок пришла к нему на дачу, он встретил ее совершенно простуженный. Со всеми вот этими самыми признаками: хрипом, сипом, горящим лбом. Но никакого ужаса по этому поводу не выказал, только выпил крепкого чаю с медом да надел на ночь носки с насыпанной в них горчицей, почему-то извинившись за это перед Соней.