он двадцать зим? Много ли женщин побывало с ним под одним одеялом? Сможет ли он также весело и бесшабашно улыбаться впредь?

Через какое-то время подошел Альрик, мрачный, точно грозовое небо, зашел в дом глянуть на раненых, почти сразу вышел, посмотрел на нашу жалкую кучку денег. Косой еще раз пересказал ему все, что знал про рану Лейфа. Беззащитный покачал головой:

— Не хватит. Десяти рабов не хватит. Тут и двух десятков может быть мало. Мы не наберем столько серебра. В городе уже знают про этот случай. Оружие задорого не купят, да я и не дам его продавать, а людей нам дешево не продадут. Особенно на смерть. Тут такого не любят.

— Да и нигде не любят, — сказал Тулле. Его вообще воротило от бессмысленных смертей после того, как он пришиб своего дядюшку.

— Что сказала Дагна? — спросил я.

— Она услышала о нападении на наш корабль прямо на городской пристани, решила вмешаться. Заставила ярла поставить охрану, потребовала от Торкеля объяснений, но тот выплатил малую виру за ранение и посмеялся ей в лицо. Ранение не смертельное, не увечное, не калечное, а что уродом будет Лейф, так мужчина и не должен быть красавцем. На поединок она не могла его вызвать — слишком большая разница в силе. Ярл отказался вмешиваться, не хотел ссориться с ярлом Скирре. Была бы своя ватага у Дагны, она бы что-нибудь сделала, но так… Дагна потребовала, чтобы Торкель ушел из Кривого Рога. И тот ушел. Только вот сказал, что если кто даст моему хирду работу, тот станет его, Торкеля, личным врагом. Так что в Кривом Роге мы ничего найти не сможем и заработать тоже.

Альрик криво усмехнулся.

— Но благодаря Дагне мы сумели сохранить корабль.

— Что делать будем? — как-то жалобно спросил Косой. Он выразил наш общий вопрос.

— Уходим.

— А Лейф?

— Лейф сам решит, что выбрать. Это его жизнь и его лицо. А мы поможем, чем сможем.

И хёвдинг ушел к Ящерице.

Я не знал, что бы решил на месте Лейфа. Скорее всего, пошел бы убивать бы всех встречных людей в городе, пока не получил следующей руны. Но если я когда-нибудь на самом деле окажусь на его месте, то не смогу так поступить. Не из жалости или справедливости. Просто потому что не смогу убить достаточное количество воинов выше меня по руне. Скорее всего, только одного — из-за неожиданности. Но Ящерица — не я. Он так не сделает. Так и останется на всю жизнь уродом из-за Торкеля.

Может, потому Фомрир наложил на меня такое условие? Знал, что я смогу поступить бесчестно, смогу убить безвинных и безрунных, коли на то будет нужда, смогу ради своей выгоды пойти на подлость. Знал и потому сделал все это бессмысленным. А убить воина выше тебя по руне еще и постараться нужно. А вот Лейф мог бы убить и вылечиться, но никогда так не поступит.

Дрянной мир! Идиотские законы! И боги-слюнтяи! Я бы понял Скирира с его тягой к справедливости, Мамира с его заморочками и тягой к закрытым знаниям, миролюбивого смазливого Фольси. Но Фомрир! Тот самый Фомрир, что ценит лишь силу! Фомрир, что сразил половину всех мыслимых и немыслимых чудовищ! Какое ему дело, как я получу силу, если я направлю ее потом на его лютых врагов — тварей?

— Он выбрал зашить рану.

Я вздрогнул от неожиданности. Не заметил, как Альрик вернулся, да еще и вместе с Рыбаком.

— Три марки оставим ему на лечение. Пусть спокойно живет тут, дожидается, пока рана не заживет. Лекарка согласна приютить его. Потом будем проходить мимо, заберем Лейфа обратно, если будет на то его желание. Всё! Сегодня же отплываем отсюда.

Альрик не стал прощаться с ярлом, приказал перетащить вещи Ящерицы в дом Орсовой женщины, оставил ему серебро и обещание вернуться осенью. Мы получше закрепили на корабле припасы, выданные нам Видарссонами, подняли парус и ушли с первым же отливом.

Неудачным выдался этот поход. Мы потратили больше, чем получили, и особенно жаль было Лейфа. Альрик же ни словом, ни взглядом не упрекнул меня. Это было его решение, и он пошел на него с открытыми глазами. Теперь каждый в хирде желал стать сильнее и поскорее. Каждый жаждал поквитаться с Торкелем Мачтой, напластать его толстую кожу мелкими кусочками и скормить рыбам. Но не сейчас. Сейчас мы были слабы. Сейчас нам бы убраться подальше от этого берега в целости.

Когда Альрик решил, что опасность миновала, мы пристали к берегу, заплыв в устье небольшой речушки, и устроили пирушку. Не потому, что нам было весело, а для поднятия духа. Разожгли огонь, нажарили мяса, вытащили бочонок Видарссонов.

Хёвдинг сел напротив пляшущих языков пламени, взял в руки первую кружку с пивом и негромко заговорил. Все тут же умолкли. Нечасто Альрик баловал нас историями.

— Эту историю рассказал мне мой дед, когда еще был крепок и телом, и умом. Он прожил долгую жизнь, видел немало, слышал еще больше. Жаль, что он так и не смог шагнуть в хирд Фомрира, умер в кровати, ходя под себя и лепеча, как малое дитя.

Давным-давно жил конунг Хакон Детоубийца. Он был храбр и жесток. В лютых боях поднялся конунг до сторхельта, и всего лишь шаг оставался ему до божественности.

Но был у него один страх: Хакон боялся, что когда-нибудь придет к нему сын или родственник того, кого он убил, и захочет отомстить. Потому Хакон был неоправданно жесток с детьми врагов своих, вырезая целые роды, чтобы никого не осталось в живых.

В один из дней напал он на Колпборг, где пряталась вдова его давнего врага с двумя маленькими сыновьями. Когда Хакон вошел в город, спряталась вдова в храме Орсы, месте святом и неприкосновенном даже для богов. Но Детоубийца презрел божьи законы, ворвался в храм со своей дружиной. Он убивал всех на своём пути, стены плакали кровью и железом вонял дым благовоний. Заслонила своих детей вдова, умоляла не трогать, клялась, что не поднимут они руки на убийцу их отца. Но это Хакона не остановило. Голыми руками он раздавил ее череп, старшего сына задушил, а младшего на копьё, как знамя, насадил, а после поджег с четырёх углов храм и во всеуслышание объявил, что плевать ему теперь на волю богов и законы людей. Он сам отныне закон и воля.

Пришла к нему во сне Орса, окутавшись лучами закатного солнца, и возвестила, что будет так, как он сказал.

Сел на