– Ну, немного боится попасть впросак, – ответила Мэй. – Некоторые из этих бостонских детей ходили на занятия фигурным катанием уже года два. Несомненно, они катаются много лучше, чем она.

– Фигурное катание, – фыркнул Мартин. – Балет на льду… Смешно.

– Они же маленькие девочки, – улыбнулась Мэй.

– Девочки тоже могут играть в хоккей, – сказал Мартин. – И Кайли, естественно, уж поверь мне. И Нэт могла, и Дженни, между прочим. Я поработаю с ней, когда закончится сезон. Мы станем тренироваться, я научу делать броски. Фигурное катание! – Он усмехнулся.

Мэй, которая часто наблюдала, как Кайли выделывает пируэты перед зеркалом, улыбнулась. Она смотрела из-за угла, когда Кайли не знала, что за ней наблюдают, и представляла, как она скользит по льду под музыку из «Лебединого озера». Поднималась на цыпочки, крутилась на месте, скользила по своей спальне. Понимая, что игра в хоккей не являлась заветной мечтой Кайли, Мэй улыбнулась и спросила:

– А Натали любила играть в хоккей?

– Она чертовски здорово управлялась с клюшкой, – сказал Мартин.

– Но она любила это?

В трубке воцарилась долгая тишина. Мэй ждала, пока Мартин ответит. Она почти представляла его, как он сидит, задумавшись над ответом, и ей было жаль, что они не вместе.

– Мм-м, – сказал Мартин, прочищая горло. – Полагаю, она все же отдавала предпочтение фигурному катанию. Хотя ни разу не говорила мне об этом.

– Как же ты узнал?

– Это ее мать. Она сказала мне, что Натали мечтает когда-нибудь кататься в Айскападе. Ее идолом была Мишель Кван.

– Триша сказала тебе это?

– Да. Мы пытались снова сойтись какое-то время, но из этого ничего не получилось. Она всегда подчеркивала, насколько далеки мы были с Натали. И то, что я совсем не знал, что нравится, что не нравится девочке, и даже что я совсем не знал свою собственную дочь. Мерд! (Черт!).

Мэй молчала, переваривая новость, что Мартин и Триша однажды пытались помириться.

– Эй, только не думай ничего такого о Трише, ладно?

– Что – такого?

– Что мне жаль, что мы не расстались. Что между нами я осталась какая-то связь. Все кончилось прежде, чем успело начаться. Ты же понимаешь это, правда ведь? Это было тогда, когда мой отец жил в Калифорнии, когда я все еще питал иллюзию, что мы должны быть все вместе, семьей.

– Я думаю, что это была хорошая мысль, – сказала Мэй.

– Не понял?

– Твой отец прислал мне открытку, Мартин.

– Нет, – сказал он. – Скажи, что ты пошутила.

– Я не шучу, и я хочу встретиться с ним.

– Иисус Христос! – воскликнул Мартин. – Когда же ты перестанешь? Сколько раз я должен говорить тебе, что он никогда не увидит тебя, никогда, пока я жив. Довольно! Не касайся всего этого, ради Христа. Сожги эту проклятую открытку, Мэй. Ты хочешь погубить нас? Клянусь, ты этого добьешься!

– А может, это ты нас губишь, – выпалила Мэй. – У меня есть причины желать повидать его. И они не менее важны, чем твои, когда ты не хочешь…

Он повесил трубку. Вся дрожа, она подошла к бюро. Она смотрела в течение долгого времени на фотографии Мартина и его отца. Затем подошла к телефону, чтобы позвонить и заказать билет на самолет. Слова ее дочери зазвенели в ее ушах. «Мы должны соединить их».

В середине апреля, когда Мартин уехал на свою очередную игру, Мэй попросила тетушку Энид переночевать с Кайли. Она добралась на поезде до Нью-Йорка, взяла напрокат компактный автомобиль и отправилась на север в Кэтскиллс. Она много раз ездила этой дорогой через горы на визиты к доктору Уитпену.

Эстония был маленький город, заполненный старыми заброшенными кирпичными заводами. Основанный выше порогов на широкой реке, городок этот когда-то был преуспевающим промышленным центром. Городской парк хвастался своим оркестром и летним театром, па мятником воинам, вырезанным из гранита, и гладью своего искусственного озера, теперь пересохшего и заполненного обломками и строительным мусором. Красивые викторианские здания пришли в негодность, а особняки на Мэйн-стрит поделены арендаторами на квартиры и офисы.

Тюрьма венчала западный холм. Мэй увидела ее за много миль.

Двигаясь по дороге, она видела людей, устало бредущих по тротуару в сторону тюрьмы. Она припарковалась на стоянке для посетителей и последовала за потоком людей к входу. Кольца колючей проволоки блестели на солнце.

Кирпичные стены выглядели толстыми и непроницаемыми, а вмятины на серой металлической двери заставили ее подумать о гневе и крушении надежд.

Входя в комнату ожидания, Мэй почувствовала спертый воздух, заполненный запахами пота, сигаретного дыма и бутербродов быстрого питания. Посетители толпились – это были главным образом женщины и дети, – болтали между собой и смеялись. Подталкиваемая со всех сторон, Мэй чувствовала себя на палубе третьего класса перед отправкой теплохода в неизвестную страну.

Охранник за передним столиком записал ее имя и спросил, кого она хочет посетить.

– Сержа Картье, – сказала она. – Подразделение С, камера шестьдесят два.

– Ждите там, – сказали он, так ни разу и не подняв на нее глаз.

Присев около двух женщин, которые, очевидно, бывали здесь прежде, Мэй слушала их беседу о продвижении дел их мужей в судах, их общественных защитниках, возможности оправдания. Разговор, перешел на насилие, как кому-то из соседей по камере нанесли удар из-за наркотиков на прошлой неделе острой бритвой или обрезком лезвия ножа.

Прошло двадцать минут. Тут другой охранник отпер толстые с двойной броней внутренние двери и разрешил посетителям пройти внутрь. В сером коридоре эхом отдавались возбужденные голоса и стук шагов Мэй. Она почувствовала страх перед тем местом, куда так решительно направлялась. Кровь стучала в висках, когда она думала об оружии, о котором говорили женщины. Тревога только возрастала при мысли, что она приехала сюда за спиной Мартина, и теперь у нее оставался последний шанс вернуться назад.

Но она продолжала идти. Пройдя через другую металлическую дверь, она вошла в большую комнату для посетителей. Многие хотели бы обняться при встрече, но охранники стояли повсюду, чтобы предотвратить поцелуи и объятия. Мэй застыла на месте, оглядываясь вокруг. Как раз когда она уже собиралась попросить охранника помочь ей, она увидела мужчину, идущего к ней.

Он сильно походил на Мартина. Он был старше и более худым, слегка сгорбленный, но у него были те же замечательные ярко-голубые глаза Картье. На его лице сохранялось настороженное, растерянное выражение, когда он приблизился к Мэй. Как и на всех других заключенных, на нем был мешковатый оранжевый комбинезон, но тюремная одежда не могла скрыть, что он был красив, внушительного телосложения и имел довольно представительный вид. Он остановился как вкопанный и только глядел на нее. Мэй почувствовала давление, быстро нарастающее в ее груди. Но тут его глаза засветились, и улыбка Картье озарила лицо.