Помимо всего прочего каждая армия имеет набор предметов, специально созданных для того, чтобы служить символами, и считающихся намного более драгоценными, чем даже пролитая кровь. Знамена, флаги и тому подобные воплощения военной традиции имеют столь же древнюю историю, как и сама война, и в обычных обстоятельствах совершенно необходимы для поддержания воинского духа. Часто в истории они имели религиозное значение; к их числу относятся библейский Ковчег Завета и средневековая французская орифламма. Наполеон лично вручал орла каждому полку. В нацистской Германии считали, что флаги «освящены» Гитлером и кровью павших товарищей. С какими бы мифами они ни были связаны, считается, что значимость этих символов берет начало от высших ценностей того или иного общества. Еще более важен для нас тот факт, что их значимость неизменно возрастает по мере того, как воины несут их в бой, затем сражаются за них и, наконец, проливают кровь. Начиная с солдат Цезаря и заканчивая ветеранами наполеоновской Великой армии, история изобилует примерами того, как солдаты отдавали и отдают жизнь за свои знамена не потому, что те обладают какой-то практической или иной ценностью, а потому, что понятие «знамя» и понятие «честь» слиты для бойцов воедино. Когда награды теряют всякий смысл, а наказание перестает быть сдерживающим фактором, только понятие чести сохраняет свою власть над людьми и побуждает их маршировать под нацеленными на них дулами пушек. Это единственное, что человек может взять с собой в могилу, даже если, как это часто бывает, у него и не будет своей отдельной могилы.

Все эти и другие предметы, применяющиеся в военных церемониях и обладающие соответствующим символизмом, несут в себе глубокий парадокс. Все они без исключения и «реальны», и «нереальны» одновременно. Флаг — это всего лишь кусок цветной материи, орел — позолоченный кусок бронзы, отлитый в форме довольно неприятной птицы и водруженный на деревянный шест. Козел, которого ведут впереди полка, — это всего лишь покрытое шерстью четвероногое животное, однако в то же время он и бережно хранимый талисман. То же самое можно сказать и о прихотливой униформе, отполированных доспехах, пышно украшенном оружии и заветных трофеях, а также о «гусином шаге», строевой маршировке и горделивом расхаживании вокруг всех этих символов. Предположить, что воины, которые выполняют все эти ритуалы, носят доспехи и маршируют за козлом, не имеют понятия об их вещественной сущности, значило бы оскорбить их, усомнившись в их умственных способностях. Однако верно и то, что успешное ведение войны требует своего рода мальчишеского энтузиазма. В свою очередь, этот энтузиазм может привести к тому, что обладающие им так и останутся мальчишками. Война всегда была делом юных.

То, что верно в отношении всевозможных ритуалов, верно и в отношении братства, равенства, свободы, чести, справедливости, класса, расы, народа, страны, Бога. Как часто подчеркивали критики с рационалистическим складом ума, начиная с Сократа, с одной стороны — все это просто пустые слова, которые существуют, если вообще существуют, только в головах у людей. Поэтому в некотором смысле пролитие крови за эти идеалы в конечном счете есть деятельность, вызванная фантазией, и она мало чем отличается от игры ребенка, который изображает собой поезд. Война обладает уникальной способностью развенчивать глубоко укоренившиеся мифы, расшатывать глубочайшие убеждения и лишать смысла даже самые впечатляющие ритуалы. Только в том случае, если они переживаются как что-то великое и чудесное, другими словами, как самоцель, эти идеальные предметы могут вдохновлять людей на жертвы. Наглядные средства для подъема боевого духа, преднамеренно выставляемые в этом качестве, вроде: «Мы преподносим вам этот флаг, чтобы вы могли ежедневно отдавать ему салют и таким образом развивать в себе желание сражаться и умереть», — просто вздор. Они не выполнят своего предназначения и будут осмеяны.

Одним словом, война — это грандиозный театр. Театр замещает собою жизнь, становится ею; жизнь, в свою очередь, становится театром. Мы, рациональные стратеги, вольны высмеивать театральные аспекты войны, называя их неуместными и глупыми; и действительно, занять такую позицию труда не составляет. Однако у нас перед глазами вся история войн, которая свидетельствует, что ради именно таких глупых безделушек — при условии, что они воспринимаются достаточно серьезно, — люди охотно и отважно встречают опасность, совершают героические поступки и подвергают риску свою жизнь. В конце концов, война именно в том и заключается, чтобы рисковать жизнью, совершать героические поступки и храбро встречать опасность. Как сказал командующий израильскими танковыми войсками после Шестидневной войны: «Мы смотрели смерти в лицо, и она опустила глаза». Ни одна армия не сможет служить инструментом достижения или защиты политических или иных целей, если она не готова и не желает именно этого. Вовсе не будучи, по Клаузевицу, средством достижения целей, война может вдохновить людей на борьбу только потому, и лишь в той мере, в какой она является единственным видом деятельности, способным свести на нет различия между целями и средствами. Высшая степень серьезности заключена в игре.

Опасность является raison d’etre[57]войны, противостояние — ее необходимое условие. Напротив, беспрепятственное истребление людей считается не сражением, а предумышленным убийством или, в случае, когда оно происходит на законных основаниях, казнью. Отсутствие сопротивления делает невозможным существование военной стратегии, и для армии воевать в такой ситуации было бы ни к чему и попросту нелепо. Все это означает, что, называя неопределенность характерной чертой войны, Клаузевиц и его современные последователи переворачивают реальность с ног на голову. Неопределенность не просто среда, в которой протекает война и которая помогает влиять на действия противника; прежде всего это необходимое условие существования вооруженного конфликта.

Когда исход борьбы известен заранее, сражение обычно прекращается, так как одна сторона сдается, а другой становится неинтересно. На протяжении всей истории отдельные воины и целые армии, которые чувствовали, что находятся в безвыходном положении, просили о пощаде. Победители, если они могли контролировать свои чувства и не теряли голову от ярости или жажды мести, обычно принимали капитуляцию. Какие бы неприятные события ни следовали затем — а то, что случалось позже, часто было даже более неприятным, чем сама война, — все это считалось уже не частью сражения, а, как бы сказали римляне, расплатой. Такая расплата могла быть более или менее необходимой или оправданной, в большей или меньшей степени отвечать принятым военным обычаям. Однако когда исход уже известен, отсутствует то напряжение, которое составляет сущность сражения. И те, кто участвуют в осуществлении этого возмездия или извлекают из него выгоду, не считаются заслуживающими каких-либо особых почестей, даже наоборот.

Хорошей иллюстрацией того, сколь сильно «определенность» может влиять на войну, могут служить осадные войны начала XVIII в. Вспомним, что война этого типа в ту пору состояла в научно рассчитанном применении пушечного огня против крепостных сооружений. Техника проведения военных операций благодаря сочетанию практического опыта и теоретических знаний была настолько усовершенствована, что всего-то и нужно было — применять на практике законы физики, описанные Галилеем и Ньютоном. Принимая во внимание размеры крепости, число пушек и количество боеприпасов с обеих сторон, результат осады и даже ее продолжительность можно было рассчитать заранее. При данных обстоятельствах нет почти ничего удивительного в том, что такая война превратилась, как тогда говорили, в искусство не столько защиты крепости, сколько почетной ее сдачи.