Дети были скорее напуганы, чем опечалены. Глядя на гроб, они думали: «Там лежит наш папа».

Внезапно Ноэль Шудлер разглядел в толпе лысую голову Люсьена Моблана. Импотент явился на похороны, чтобы насладиться своей победой. Она ему дорого обошлась: за два дня он потерял на бирже около десяти миллионов; вот почему он не мог отказать себе хотя бы в этом удовлетворении.

«Ага! Им худо, им очень худо, этим бандитам Шудлерам. Пусть знают – я приношу несчастье всякому, кто пытается вредить мне», – говорил он себе, медленно двигаясь с толпой.

«Не могу же я тут устроить скандал, – думал в это время Шудлер, чувствуя, как им овладевает ярость. – Но осмелиться… осмелиться явиться сюда…»

– Прими мои самые искренние соболезнования, дружище, – проговорил Люлю Моблан.

И два старика, чьи финансовые махинации погубили здорового, полного смелых замыслов и надежд человека, пожали друг другу руки, затаив ненависть в душе.

«Знай, я сдеру с тебя шкуру, я уничтожу тебя… Можешь не сомневаться!» – мысленно клялся Ноэль Шудлер, пристально глядя в бесцветные глаза Моблана.

С кладбища на авеню Мессины двигались в молчании. Опустив вуаль, баронесса Шудлер не переставала плакать, время от времени судорожно всхлипывая. Старый Зигфрид дремал. Ноэль был погружен в свои мысли, он ни с кем не говорил и лишь изредка вытирал платком шею. Все еще испуганные, дети совершенно растерялись в этой непривычной тишине, нарушаемой лишь рыданиями; очутившись среди упорно молчавших людей в накрахмаленных манишках и траурных платьях, они даже не решались поднять глаза друг на друга.

Всем – и взрослым и детям – показалось, что особняк стал каким-то иным, даже воздух здесь был не тот и голоса звучали не так, как прежде. Размеры комнат и те словно изменились; впервые бросилось в глаза, что ковры местами изъедены молью.

– Постойте! Когда переставили этот столик? – спросил Ноэль.

– Но его никто не трогал с места, – ответила баронесса, поднимая на мужа заплаканные глаза.

Она вдруг почувствовала себя одинокой и старой женщиной, у которой уже не будет ничего радостного в жизни… Скорбь ее не смягчится вовек.

– А я говорю, он стоял у другой стены, – настаивал Ноэль.

– О, это было так давно! Когда мы только поженились.

Баронесса громко вздохнула, потом воскликнула:

– Но как все это могло случиться, Ноэль? Может быть, у него было какое-нибудь тайное горе, о котором он молчал? Может быть, мы не пришли ему вовремя на помощь?

Самоубийство больше, чем любая другая внезапная смерть, вселяет в близких чувство вины перед покойным. Все обитатели особняка – и хозяева, и слуги – ходили с виноватыми лицами. Даже дети спрашивали себя, не разгневался ли на них Боженька за то, что они затеяли игру в похороны… Ноэль ничего не ответил жене и отвернулся. Он прошел в кабинет, обитый зеленой кожей, и заперся там.

Раздевая Зигфрида, Жереми увидел какое-то пятно на его старчески-бесформенной ноге, покрытой густой сетью вен и напоминавшей засохший корень.

– Боюсь, господин барон, что у вас растет мозоль, – сказал он.

– Приятная новость, – отозвался старик, – только этого еще не хватало!

Вечером приехал Лартуа. Из комнаты Жаклины он вышел с озабоченным видом.

– Неужели правда, что человек может умереть от горя? – спросил у него Ноэль.

– Конечно, дорогой друг, это бывает, и даже нередко, – ответил врач. – Такие случаи наблюдаются не только у людей. Возьмите, к примеру, птиц: когда умирает самка снегиря, самец перестает петь, оперение его тускнеет, он отказывается от пищи, и в одно печальное утро его находят на дне клетки лежащим лапками кверху. Бедная Жаклина напоминает мне осиротевшую птицу. Все же, надеюсь, мы ее выходим, надо проделать курс уколов. Нам предстоит нелегкая борьба. Труднее всего бороться за человека, который не хочет жить: тогда врачу, так сказать, не за что ухватиться, тут можно ожидать чего угодно – скажем, кровоизлияния в мозг… Но посмотрим, что будет утром. А как вы, любезный друг, перенесли этот удар? Сердце не дает о себе знать?

Только теперь Ноэль Шудлер осмыслил, что все эти ужасные дни сердце его не беспокоило.

– Признаться, у меня даже не было времени подумать о себе, – сказал он, – но я сам поражаюсь собственной выносливости.

– Я ведь всегда говорил: у вас железное здоровье, – заметил Лартуа.

В ту ночь у великана была бессонница. Она не причиняла ему особых мучений, просто он продолжал бодрствовать, сохранял ясность ума и вовсе не думал о сне. Мозг его работал, работал без устали. «Теперь, естественно, мне придется стать опекуном внучат, – говорил он себе. – Я должен продержаться до тех пор, пока Жан Ноэль не достигнет совершеннолетия и не примет участия в делах фирмы, а Мари Анж не выйдет замуж. Сколько мне тогда будет?.. Восемьдесят три или восемьдесят четыре. Нелегко дожить до таких лет! А я-то думал, что Франсуа, когда наберется ума, сможет меня заменить! И вот теперь я сам вынужден оставаться во главе фирмы еще чуть ли не двадцать лет».

Он поднялся с кресла и, как был в халате, зашагал по длинному коридору особняка. Часы пробили один раз. Он отворил дверь в комнату Франсуа, повернул выключатель. Из того угла, где стояла кровать, донесся пронзительный вопль. Жаклина распростерлась на полу, на том самом месте, где три дня назад лежал мертвый Франсуа. Она дотащилась сюда почти в бессознательном состоянии.

В двери, соединявшей комнаты супругов, показалась растерянная сиделка.

– Не могу понять, как это произошло, – пробормотала она. – Я была… я так устала… ничего не слышала…

– Так вот, впредь будьте повнимательнее, – жестко сказал Ноэль. – Если вас клонит ко сну, сварите себе кофе. Хорошо еще, что я не сплю!

Он поднял Жаклину на руки и подивился тому, как она легка. «Осиротевшая птица», – сказал о ней Лартуа. Влажные от испарины, спутанные волосы падали ей на глаза. Тело сотрясали конвульсии, она выкрикивала одно и то же: «Франсуа! Франсуа! Оставьте меня с Франсуа!» – и, вцепившись в мощные плечи своего свекра, судорожно трясла их. В руках Ноэля отчаянно билось прикрытое одной только легкой ночной сорочкой худенькое тело Жаклины, тело жены его умершего сына, и он испытывал тягостную неловкость, будто прикоснулся к запретной святыне и против воли совершил кощунство.

Уложив Жаклину в постель, банкир возвратился в комнату сына, чтобы взять то, зачем сюда приходил. Достав из секретера заветные папки, Ноэль двинулся по коридору в обратный путь, сопровождаемый своей огромной тенью; по пути он бормотал сквозь зубы: «Это все Моблан, мерзавец Моблан!.. Но если бы я заблаговременно предупредил Франсуа… Откуда ж мне было знать, что у него такие слабые нервы! Он весь пошел в материнскую породу».

Возвратившись к себе, Шудлер разложил папки на письменном столе и несколько мгновений прислушивался к тишине, царившей в особняке. За стеной, на половине баронессы, все давно погрузилось в молчание. «Бедняжка Адель уже спит, – подумал он. – Тем лучше, она так в этом нуждается. Верно, и Жаклина забылась. Сиделка собиралась дать ей снотворное. И отец мой уснул. И внуки спят. А я, я один буду бодрствовать в этом громадном доме, который теперь целиком лег на мои плечи. Так и должно быть. Нужно разобрать бумаги Франсуа, решить, что оставить, что выбросить…»