Съев на завтрак четыре яйца, шесть кусков булки и здоровую порцию овсянки, Лайла направилась в багетную мастерскую, дав себе обещание обязательно разорвать с Ибом. Да, конечно, он разрушил проклятие мачехи и заставил ее забыть, что она когда-то чувствовала себя неуклюжей свиньей, но, с другой стороны, он отводил ей роль принцессы. «Скажи, почему я тебе нравлюсь», — говорила она Ибу, и тот начинал хвалить ее фигуру, ее красивые глаза и ее изящные руки. Но довольно быть принцессой!

И вот, чувствуя удивительный подъем энергии, она пришла в багетную мастерскую, где тут же набросилась на Иба и занялась с ним любовью среди опилок. Она знала — это в последний раз. Потом она, сев за стол в магазине, принялась вытаскивать опилки из волос, сочиняя при этом короткое объявление о том, что ищет сотрудника для ведения бухгалтерии, и тут дверь открылась и вошел худой паренек — первый за сегодняшний день клиент. Под мышкой он держал самую отвратительную картину из всех, что ей когда-либо доводилось видеть, и когда он сказал, что ему надо поговорить с хозяином, Лайла подумала, что у бедняги дефект речи. Ошибочно приняв норвежский акцент за языковой изъян, она не только с торжеством в голосе, но и с оттенком материнской заботы ткнула пальцем себя в грудь и сказала: «Вот хозяин».

Конечно же, эти слова для нее значили многое. Она была теперь не только хозяином лавочки, но и хозяином собственной жизни. Но стоило ей торжествующе произнести эти слова, как бедняга потерял сознание, свалился на пол и лежал теперь как медуза, выброшенная на берег у края ее новой жизни. Созерцание потерявшего сознание парня с отвратительным полотном, частично прикрывшим его, пробудило в осиротевшей Лайле море чувств, она опустилась рядом с ним, положила его голову к себе на колени и стала осторожно поглаживать пальцами, которые пахли любовью.

Прошло совсем немного времени, и траур фру мамы самым бесцеремонным образом был нарушен бесчинствами на втором этаже. Одно дело — что Лайла после смерти Ханса Карло пустилась во все тяжкие, но то, что фру маму вынудили стать молчаливым свидетелем распутства приемной дочери, — это уже было слишком. Звук скрипящих пружин, вскрики, громкие голоса, не смолкающие до утра, преследовали ее как кошмар, и когда тощий норвежец с растрепанными волосами спускался утром по лестнице, она бросала в его сторону взгляды, полные брезгливости и укора.

— Если бы взглядом можно было убить, — говорил позднее отец, — ни один из вас, прохвостов, никогда бы не появился на свет.

Это были те самые взгляды, которые мы со Стинне окрестили «взгляды фру бабушки». После смерти Ханса Карло Лилиан так и не смогла смириться с тем, что другие люди могут развлекаться. Она носила черные очки, которые слегка сдвигала лишь для того, чтобы бросать укоризненные взгляды поверх темной оправы. Дешевые солнечные очки стали единственным заслоном, за которым она могла спрятать свое горе: ее предал муж на смертном одре, ей так и не удалось родить ребенка, она опозорена и осмеяна наглой падчерицей, которая нисколько не переживает из-за смерти Ханса Карло.

— Ты нашла симпатичного бухгалтера, — говорила Лилиан сухо, — но правильно ли он понимает свои служебные обязанности?

— За работу после четырех он зарплату не получает, — отвечала Лайла, надменно улыбаясь фру маме. Так называемый бухгалтер действительно пробудил в ней незнакомые прежде чувства. «Когда я умру, — говорил Ханс Карло, — ты найдешь кого-нибудь, кто сможет заниматься твоей бухгалтерией». Она нашла его на следующий день после похорон, когда потерявший сознание бедняга с дефектом речи очнулся и увидел только что написанное объявление о приеме на работу. «Это как раз для меня», — заявил он, но она приняла его на работу не потому, что он учился в коммерческом училище. Нет, скорее потому, что для моей двадцатитрехлетней матери мой потерявший сознание отец стал воплощением той беспомощности, с которой она покончила накануне ночью, приняв решение стать новым человеком.

Что касается Ушастого, то у него тоже не было никаких сомнений. Когда раз в жизни встречаешь девушку своей мечты из заколдованных лесов, то это можно считать удачей, но когда встречаешь целых двух девушек своей мечты, то это знак совершенно невероятного везения. После их первой встречи он шел домой по улицам города, насвистывая. Подобно младшему брату, он поднялся на борт большого судна, пунктом назначения которого было будущее. Ему казалось, что огромная радуга поднимается над его головой, указывая путь. Напрочь позабыв о той таинственности, с которой отец излагал ему свое поручение, он вовсе не спешил домой, да и откуда ему было знать, что Аскиль извелся в ожидании?

— Ну что, — спросил дедушка, когда его сын наконец-то вернулся домой, — что ты узнал?

— Что узнал? — переспросил Ушастый, который совершенно забыл о своем шпионском задании.

— Владелец, — продолжал Аскиль нетерпеливо, — что он за тип?

Некоторое время Ушастый с идиотской улыбкой недоуменно смотрел на отца, потом покатился со смеху.

— Тебе, должно быть, что-то привиделось, — проговорил в конце концов Ушастый. — Владелец — молодая женщина. А с завтрашнего дня она еще и мой начальник, — и исчез, хихикая, в своей комнате.

С самого начала должностные обязанности оказались какими-то запутанными. Багетная мастерская дедушки была не столь велика, чтобы нанимать бухгалтера на полную ставку, но Ушастый тем не менее отправился в коммерческое училище и сдал в библиотеку все книги. Каждое утро он теперь приходил в мастерскую, садился за стол менее чем в трех метрах от своего очаровательного начальника и просматривал счета. В пропыленных книгах он обнаружил устаревшие бухгалтерские методы и полный сумбур в ведении дел. Он нашел непогашенные долги тридцатилетней давности, которые так и не были востребованы, нашел задолженности, которые были погашены по несколько раз, и обнаружил безграничный хаос, короче говоря, то были финансовые отчеты, неизлечимо больные раком. Когда он изредка заглядывал в мастерскую к Ибу, то наблюдал множество устаревших технологий, лишенных, как ему казалось, всякого смысла: «Почему ты просто не забьешь тут гвоздь? — спрашивал он. — Почему ты не пользуешься станком? Глупо целый день тратить на полирование одной доски».

Иб смотрел на него потухшим взглядом, но вполне имел право сказать: «Что это ты о себе возомнил, черт возьми, молокосос…» Ушастый прекрасно понял, что ему хотят сказать, и вернулся к своему созданному из подручных материалов столу, где работы у него было очень мало, а вот болтал он с шефом так много, что Иб начинал демонстративно грохотать инструментами. Ибу тоже казалось, что Лайла как-то странно стала себя вести после смерти Ханса Карло, и когда он слышал, как они возятся, визжат и кричат, словно целый детский сад, то с огорчением вынужден был констатировать: у Лайлы не просто не хватает ремесленных и бухгалтерских способностей. Она была к тому же еще и невыносимым руководителем, который не в состоянии отделять работу от веселья. «Если так будет продолжаться, — думал Иб, — то и года не пройдет, как я потеряю работу».

В мастерской повсюду ощущалось беззаботное настроение, и повсюду в старых документах вскоре стала обнаруживаться подрывная деятельность любви: любовь таилась в книгах заказов, в журналах, любовь скрывалась между строк в финансовых отчетах, любовь — куда ни глянь, и вскоре начальник и бухгалтер начали хихикать за спиной клиентов. Они потешались над принесенными в мастерскую картинами. «Это похоже на божью коровку, которую переехал паровой каток». «Это похоже на твою голову по утрам». Клиентам не нравилось, что над их картинами смеются. Им также было не по душе, что новая хозяйка предпочитает целоваться с бухгалтером вместо того, чтобы достойным образом обслуживать клиентов, и они стали заказывать рамы для своих картин в других мастерских. Одного за другим Лайла теряла постоянных клиентов, и когда фру мама изредка заходила в мастерскую после закрытия, чтобы вместе с Ибом просмотреть книгу заказов и финансовые отчеты, они натыкались на целый ряд вопиющих фактов: вместо заказов огромное количество нарисованных сердечек, а в графе «доходы» такие комментарии, как: «Картина похожа на раздавленного ежика. Наверное, клиент не спал со своей женой с прошлого лета».