поручень последнего вагона, он бежал следом столько, сколько мог. Опаснее всего было отцепиться, так как набранная скорость могла привести к травме, увечью, либо вовсе — к безвременной кончине. Повесив язык на плечо, Пааво несся, делая гигантские шаги, не обращая внимания на шпалы и выступающие из них костыли. Конечно, новая методика, «поездная», неизбежно бы привела к трагедии, но тут семейный совет постановил, что довольно Нурми зарывать свой талант в пряжу, пусть живет на стипендию, и он вернулся в активный спорт. Проходящие поезда забыли своего невольного попутчика.

Но сам Пааво не забыл: его стиль бега — механический, словно бы и не живой человек чешет, а искусственный, лишенный усталости, остался. Так бегать не умел никто. Да и где еще найти дурака, способного обучаться манере движения у мчащегося на всех парах локомотива!

Позднее Нурми даже кличку дадут: «Фантом», восхищаясь человеком с самым низким пульсом. «Зато с самой высокой таксой!» — конечно же добавляли недоброжелатели. Проект «Пааво Нурми» был на всем его протяжении всегда коммерчески выгодный.

Вот это юное дарование и исполосовал разбитой бутылкой рвущийся в революцию человек, для которого это было «естественно». Шел 1914 год.

Испуганный, было, такой выходкой против себя, Пааво быстро обрел былую уверенность, потому что такая оперативность полиции в поимке злоумышленника его здорово впечатлила. Раны оказались не особо страшными, жить можно, а мысль, что на него работает вся страна, способствовала их быстрейшему заживлению.

«Меня сдал предатель Антикайнен!» — кричал, беснуясь на очной ставке, задержанный хулиган.

Смысл слов для Пааво был не очень понятен, но полицаи объяснили: мол, Тойво Антикайнен сотоварищи изловили этого психопата.

— Ему и скажешь спасибо! — сказал один из полицейских. — Бегай, парень, мы в тебя верим!

Выразить свою признательность молодой бегун не торопился, да и вообще не очень собирался: ну, молодец этот Антикайнен. Лишь спустя двадцать лет, когда имена и Тойво, и Пааво будут на слуху у всех жителей Финляндии, он сделает все возможное, чтобы запоздалое «спасибо» дошло все-таки до Антикайнена.

Парня, который бросился на будущего чемпиона, звали Исотало. Обвинения ему предъявлено не было, но из города порекомендовали убраться, что тот и сделал, удрученно мотая головой: «за что?» Ну, что же, есть такие люди, которые просто не в состоянии осознавать проступков, ими самими совершаемых. Жизнь, однако, в отношении их, болезных, все равно все ставит на свои места. То, что «естественно» для таковых, редко приемлемо для нормального бытия. Уж в этом можно не сомневаться.

Юный Нурми после этого инцидента 31 мая 1914 г. в возрасте шестнадцати лет участвовал в своём первом официальном матче в родном Турку. Забег юниоров на 3000 метров он выиграл с результатом 10.06,9. Первая серьезная победа, казалось бы, напрочь вытеснила из памяти и Антикайнена, и Исотало. Но, как выяснится позднее, не вытеснила, а только упрятала до поры до времени в укромный уголок, как в хранилище.

Тойво тоже совсем забыл о произошедшем событии, нашлось много иного, занявшего его внимание. Самое главное, пожалуй, это встреча с девушкой Лоттой. Вообще-то lotta — это тот же шюцкор, только женский. Девчонки тоже обучались Родину любить. Драться на кулаках, бросать ножи, стрелять из ручных пулеметов, бегать по болотам в сорокакилограммовой выкладке за плечами, пытать пленных для добывания сведений, курить, пить, ругаться матом и хрипло смеяться над сальными шуточками — всего этого их в отделении лотта не учили. Зато давали знания об уходе за раненными, приготовлении еды в полевых условиях, ремонте одежды.

Девушка Лотта была из Выборга, куда однажды по партийным делам приехал Тойво. Для него это была первая командировка в место, столь близкое к Петербургу: пешком за пару дней можно добраться, а если сел на извозчика — через полсуток уже там. При условии, конечно, что не сам извозчик бежит, а его лошадь. Либо забрался в поезд — два часа, и готово. Можно по Невскому проспекту гулять, на Марсовом поле посидеть на скамейке, Лиговские полуподвальные магазины посетить. Красота!

Тойво зашел в лавку жестянщика возле выборгской крепости, отдал ему буквенные шрифты для подпольной типографии — и все, до завтрашнего дня можно было гулять и трескать семечки, либо курить бамбук. Ни семечками, ни куревом он не баловался, поэтому решил потратить кровные деньги и посетить на поезде столицу. А переночевать и на вокзале можно.

Единственной вещью, которую Тойво упустил из внимания, было наличие отсутствия языковой практики. Иными словами наличие желания разговаривать у него было, а русский язык отсутствовал полностью. В Выборге это не проблема, вот в Петербурге — как раз наоборот.

Первые слова, услышанные им на Финбане (Финляндском вокзале) по выходу были определительные.

— Чухна белоглазая, — определил какой-то нервный дядька, после того, как Тойво отдавил ему ногу и извинился по привычке словом «антеекси» («извините» на финском).

Pietari (Петербург, по-фински) чем-то здорово напоминал Антикайнену родной Гельсингфорс. Та же монументальность и величественность каменных домов, та же система застройки жилых кварталов, те же зеленые памятники со следами голубей на них. Некоторые поэты, а особенно — поэтессы могут со вздохом признаться: «я влюбилась в этот город с первого, твою мать, взгляда, ах!» Влюбиться можно в людей, а иначе это уже извращенный фетишизм. В петербуржцев влюбиться было трудно.

Да, вообще, чем больше людей гужуется в одном месте, тем меньше в них остается человеческого. Чтобы выжить в такой толпе надо изжить своего соседа. А чтобы хорошо выжить — надо всех соседей заставить плясать под свою дудку. Как медведей у скоморохов.

Тойво вышел к Неве и пошел по набережной, крутя головой направо-налево. Свинцовые волны шелестели о камни, оформляющие берег в некий монолит, по дороге цокали копытами лошади и оглушительно сморкались извозчики на них. Люди, кто суетливо идущие куда-то, кто бесцельно двигавшиеся к очередному стаканчику, кто, вообще, стоя и озираясь, переговаривались между собой на неизвестных Антикайнену языках — на русском и немецком. Те, кто говорил на французском, сидели, в основном, в колясках и возили свои тела от одного важного дома к другому.

Городская шпана — та, что стояла и озиралась — быстро вычислила в Тойво приезжего, но воспользоваться этим для своих корыстных целей не торопилась. Видимо, она чувствовала в этом крепком парне способность постоять не только за себя, но и еще за кого-нибудь поблизости. Антикайнен, хоть и полностью занял себя созерцанием окрестностей, расслабляться себе не позволил. У них в Гельсингфорсе тоже на улице особенно не отдохнешь. Точнее — особенно на улице, какая бы она ни была красивая, не отдохнешь. Ушел