На следующий день Мася сбежал из больницы. Я пришел к нему вечером – он, как всегда, ковырялся в очередной магнитоле. Вышел на крыльцо, закурил, задумчиво покашлял. «Ну как?» – «Да так же». – «Болит что-нибудь?» – «Да. Синяк на жопе». – «Он на бедре». – «Что я, пидор, что ли, что у меня «бедро»?» – «Ладно. Что делать будем?»

Мася – человек-константа. Он удерживает мир вокруг себя от распада. Поэтому он ничего не делает, и с ним ничего никогда не сделается. Он почесывает бедро, разжигает огонь в импровизированном мангале, ругается, что я взял лишнее пиво вместо сосисок.

Он мог бы жарить сосиски на крыше, или дома на кровати, или на дороге – страшно только тем, кто боится. Мне будет очень не хватать его, когда я уеду. Снова придется в одиночку бороться со страхом смерти, а Мася так много про него не знает.

Большое мероприятие

А недавно у меня была журналистская инициация в виде фуршета на Большом Мероприятии. Поляну накрывала принимающая сторона: редакция газеты «Знамя труда» (я сам работаю в «Сельской правде»). Я с большим трудом преодолеваю свою природную застенчивость, поэтому, зайдя в кабинет одним из последних и увидев много незнакомых журналистов, среди которых были хорошенькие женщины, я сел рядом со своим редактором на краешек стула и стал смотреть на котлеты, потому что котлеты, эти островки простоты и смысла в нервном потоке канапе и декольте, не выдадут и не поставят в неловкое положение. Моя начальница маленькими глотками пила красное вино («рюмка чая»). Все остальные с деланой небрежностью тянулись к водке. Я мысленно посоветовался с котлетами и налил себе тоже. Как раз подоспел первый тост.

– Здравствуйте. Мы находимся на этом празднике… У меня за спиной вы можете наблюдать моих коллег, которые в этот жаркий день, несмотря на жару, продолжают… Хочется пожелать творческих успехов, профессионального везения… Стало традицией… Вопреки… Поневоле… Не часто… Но тем не менее…

Тоненькая брюнетка сексуально хлопнула стопку и села, закусив по-девичьи фруктами. Со мной были мои котлеты. Водка была чуть прохладной, комнатной температуры, за окном было плюс тридцать пять. Застучали вилки, завязался общий разговор. Дяденька с копной седых волос и манерами провинциального светского льва травил байки про секретарей обкомов и про то, как кто-то был еврей и при этом прекрасный человек. Корреспондент Иркутского телевидения произносил слово «журналист» с жирным, барским, профессиональным парфеновским акцентом. Обсуждали переходы коллег с одного места работы на другое. Напротив меня сидел оператор в футболке со Сталиным. Рассказали анекдот: криминальную хронику любят потому, что в ней показывают мертвых москвичей. Меня никто не замечал, я наливал сам себе. Прозвучала еще пара тостов. Очень хотелось что-нибудь сказать. Например:

– Что-то будет с «Известиями»?..

Или:

– Переход на новые носители неизбежен.

Зная себя, я молчал и ел котлеты.

На другом конце стола сидела очень красивая директор печатного дома с аристократично сливочной кожей, хрупкими ключицами и маленькими ступнями. Я осмелел настолько, что стал любоваться ею через линзу бутылки. Когда она встала говорить тост, я почему-то ждал пошлости вроде вина и профессиональных шуток, но ничего, обошлось: она просто налила сок в большой пузатый бокал и по-студенчески запила им водку. Мне захотелось сделать так же, но я твердо помнил, что не умею обращаться с жидкостями на публике. Поэтому я просто ел котлеты.

Разговор разваливался, темы становились все мельче и похабнее. Например, заметили Сталина на футболке оператора. Вспомнили о порядке, который был зато. Оператор с достоинством поддакивал:

– Это один из руководителей нашего государства.

– А на спине у вас Гитлер или так, по мелочи, Чикатило какой-нибудь?

Мне вдруг очень захотелось так сказать, но котлеты снова удержали меня от глупости. Я любовался ногами директора печатного дома. Меня наконец заметили: сосед налил сначала мне, потом себе и, тревожно нахмурившись, предложил закусить мороженым. Я решил, что мы подружились.

Вышли курить. Мой редактор, сильно удивив меня, достала из сумки пачку чего-то тонкого, в жанре эссе, и неумело закурила, как девочка.

– Вы курите?! – не удержался я.

– Я курю, только когда выпью.

(Все что угодно я ожидал от этой чудесной женщины, но только не этой отмазки. Немедленно вспомнился Довлатов: а так как пью я постоянно, всем кажется… Но я успел промолчать.)

Покурив, все, кроме хозяев, разошлись работать. Жара наконец активировала выпитое, и работать было легко и приятно. Например, среди прочего мне нужно было осветить шахматный и шашечный турниры. Как их освещать?! И вообще, сколько бы ни говорили про коммуникабельность и стрессоустойчивость, здоровые человеческие реакции подавить довольно трудно: как же это – шахматы, безумные глаза, немые страсти, тихие игры, убийство Лужина на второй доске, – а тут я со своей рожей? Стесняешься, настраиваешься. А вот после фуршета работаешь на одном вдохновении. Заходишь в зал и громко произносишь, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Судья.

Тут же перед тобой оказывается кто-то невысокий, с подчеркнуто интеллигентным лицом и глубокими математическими глазами.

– Главный судья, – уточняешь.

– Я, я.

– Кто.

– В турнире участвует шесть команд по три человека, двое мужчин и одна женщина…

– Как.

– Игра идет на трех досках. Личные первенства разыгрываются между игроками на одной доске. Командное определяется исходя из количества набранных очков. В конце для выявления абсолютного первенства устраивается блиц-турнир, но это уже, так сказать, для себя, за рамками соревнования. Игроки…

– Особенности.

– Мужчина не может играть на женской доске, а женщина на мужской может. Вот, например, Торшонова Яна, сильнейший игрок, мастер спорта, сегодня она…

– Где.

– Видите, девушка в белой маечке? Идем, я вас познакомлю.

– Результаты.

– Идут последние партии, к шести вечера результаты будут известны. Приходите, мы будем вас ждать.

– Шашисты.

– Там, в уголке, сидит судья Виктор Петрович. Идем, я вас познакомлю…

В тот день я, курсируя между шахматами и борьбой, еще несколько раз забегал под знамя труда освежиться. Там, в прохладе, за самоваром сидел сотрудник редакции и, глядя сразу и вдаль, и в себя огромными грустными синими глазами, все твердил про кого-то:

– У него есть слог. Главное, что у него есть слог…

Слово «слог» произносилось с тихим подрагиванием в голосе. Я вежливо поддерживал светскую беседу:

– Да, а то пишут сейчас – не разберешь. Слог – он и есть слог. Как же можно?!

Мы выпивали с ним по рюмке, я доедал последние котлеты, мы курили, и я, захватив очередную бутылку воды, бежал дальше. Весь день на жаре, на ногах, весь день с ментами и судьями, с двумя блокнотами: в руках и в голове, один для работы, другой для дела – как я полюбил это занятие! Как приятно в толпе сгрудившихся возле пьедестала журналистов упасть на колени, пробить фотоаппаратом брешь в нагромождении корреспондентов, припасть щекой к горячему бедру миниатюрной брюнетки в шортах и фотографировать, фотографировать… Она не замечает меня в азарте погони за кадром, да и я бы не чувствовал ее влажную кожу, если бы круглосуточно не жужжала в голове моя машинка, показывающая мне, как все выглядит со стороны.