– Хорошо, – киваю я и решаю зайти с другой стороны. – Говоришь, ты родился во всем мире. Но какая-то религия у тебя есть?

– Моя религия – любовь.

– Впервые о такой слышу, – округляю я глаза.

Он смотрит на меня с неподдельным недоумением:

– Каждый слышать то, что хотеть. В мире много звуков, которые мы не хотеть слышать.

– Но ты же должен принадлежать к какой-нибудь вере. Кто ты – буддист, мусульманин, христианин?

– Ай-ай-ай, – морщится он, словно я наступил ему на ногу. – Ты спрашиваешь, что у меня тут? – Он стучит себя по груди. – В человеке есть вселенная.

– И этот человек – ты?

– Этот человек – ты, – повторяет он за мной, нажимая на последнее слово.

Пожалуй, с меня хватит. Потеха кончилась. Этот тип начинает меня бесить. Терпеть не могу самодовольных кретинов, у которых имеется готовый ответ на любой вопрос.

– Вселенная, говоришь? – спрашиваю я. – А что такое вселенная, ты знаешь? Это злоба, ненависть, жестокость… В этой вселенной люди убивают друг друга.

– Угу, – кивает Зизхан и погружается в задумчивость, словно слышит обо всем этом впервые. Он закрывает глаза, и мне даже кажется, что он собирается вздремнуть. Но он говорит с закрытыми глазами, и голос звучит бодро: – Давай смотреть на природа. Животный убивать другой животный. Большой насекомый ест маленький. Волк ест овца. Много крови, очень много. Но животный и защищать друг друга. Рыбы плавать стаями. Птицы тоже.

– Потому что в мире слишком много хищников. Если ты окружен себе подобными, у тебя больше шансов выжить.

– Все мы надо заботиться друг о друге, – изрекает Зизхан.

– Чушь собачья! – ору я. – Сладкие сопли!

Он открывает глаза:

– Зизхан не чушь.

– Боюсь, я должен тебя разочаровать, – цежу я. – Природа находится в состоянии вечной войны. Так же как и люди. Мир – это бесконечные крысиные гонки.

Он подается вперед и буравит меня взглядом, словно хочет увидеть насквозь.

– В природе есть гармония, – говорит он, старательно выговаривая трудное слово. – Есть гармония внутри тебя – вот вопрос.

Слово «гармония» в его устах звучит так, что можно подумать, он интересуется, есть ли во мне гормоны. Подобный вопрос тоже имеет смысл. В конце концов, многие людские беды происходят по милости этих чертовых гормонов.

– Будь по-твоему, – киваю я. – Пусть в природе царит гармония. Равновесие между добром и злом и все такое. Какой вывод из этого следует? Каждый может вытворять все, что в голову взбредет. Это твое гребаное равновесие все равно невозможно нарушить.

– Нет, нет, не так. Нельзя делать что хотеть. Надо делать только то, что хотеть Бог. Я состоять из разных веществ. Ты тоже. Зизхан состоять из вода. А ты? Огонь, похоже, что так. Да, конечно, огонь. Всегда драться, потом жалеть. Язык острый, как стрела. Ты говорить, вселенная – дикие джунгли. В этих джунглях я разбивать свой сад.

– О каком дерьмовом саде ты говоришь?

– Дорогой друг, – произносит Зизхан, словно начинает читать письмо. – Злоба – это тигр. Ты смотреть на тигр и думать: какой большой животный. Он будет мой. Но никто не может приручить тигр. Он всех ест.

– Оставь несчастных тигров в покое. Злобе мы научились не у них. Злобе мы учимся у других людей. Они так преуспели в ненависти к себе подобным, что никакие дикие звери за ними не угонятся.

– Если ты любить только себя, это как хищная птица, – талдычит Зизхан, пропуская мои слова мимо ушей. – Гриф. Стервятник. Он говорит: лететь со мной, и станешь сильным. Но он врать. Если ты любить только себя, ты слабый. Если ты любить других, ты сильный.

Несмотря на все свое косноязычие, говорит он уверенно. Слова подбирает медленно и тщательно, словно составляет букет. Когда он умолкает, я бросаю:

– У меня остался только один вопрос.

– Какой?

– Почему тебя не поместили в отделение для помешанных?

– Что это?

Вместо ответа я кручу у виска указательным пальцем. Этот красноречивый жест понятен даже ему. Он довольно хохочет:

– Да, да, они сказали, Зизхан малость чокнутый.

* * *

В тот день, когда полиция явилась в дом Кэти, я сбежал через заднюю дверь. Мне повезло. Я украл велосипед и приналег на педали, чтобы вырваться из Хакни как можно скорее. После бросил велик и решил двигаться автостопом. Меня подвезли два французских студента. Оба говорили с жутким акцентом. Оба голубые, как июльское небо. Никогда раньше я не видел влюбленной парочки гомосеков. Смотреть на них было противно. Но кто я такой, чтобы их судить? Кстати, вели они себя очень тактично. Догадались, что у меня какие-то проблемы, но не задавали лишних вопросов. Предлагали мне сигареты, а когда мы заехали в кафе, купили пожрать. Вот только музыка у них в машине играла отстойная. Какое-то старье.

В Варвике они меня высадили. Прежде чем расстаться, мы покурили травки под стенами замка. Мы так хохотали, что у меня едва не оторвалась голова, но никак не могу припомнить ни одну из шуток, которые так нас развеселили. Потом они поехали на север.

А я остался совсем один. Через четыре дня меня арестовали. Взяли, когда я спал на скамейке в парке. К этому времени я уже околевал с голоду. Так измучился, что чуть ли не радовался аресту. Во время расследования я держался спокойно и с готовностью отвечал на все вопросы. Они не сразу сказали мне, что она умерла. Я долго думал, что ее рана не опасна для жизни. Я ведь ударил ее ножом всего один раз, и удар пришелся где-то в районе правого плеча. Неужели от этого можно умереть? Но как-то раз в камеру пришел один из офицеров.

– Разве ты не знаешь, что убил ее? – спросил он.

Я был так ошарашен, что не поверил своим ушам, и тупо переспросил:

– Что вы говорите?

– Я говорю, что ты убил свою мать, подонок. Как ты собираешься жить после этого?

Я и тогда ему не поверил. Думал, он берет меня на испуг. Я знал, что в полиции любят подобные фокусы. Но он вынул газету и положил ее передо мной. Я прочел статью. Может быть, ту самую, что офицер Маклаглин вырезал и подшил в мое личное дело. Так я узнал, что мамы больше нет.