уменьшаются ряды конкурентов для твоих амбиций. Ты будешь отсиживаться здесь, пока Цинна сделает за тебя всю грязную работу. А потом ты вернешься в Рим как его замечательный спаситель.

Она истерически засмеялась.

— Я знаю, что ты собой представляешь! Я наблюдала, как твои амбиции растут вместе с успехом. Сцевола тоже знал. Он давно меня предупреждал. Слушай: ты знаешь, почему я вышла за тебя замуж? Чтобы спасти людей моего крута. Единственная взятка, перед которой ты никогда не мог устоять, — голубая кровь. Ты вознамерился, чтобы тебя принимали за патриция. Но ты не больше аристократ, чем Цинна!

Инстинктивно, не отдавая себе отчета, я размахнулся и ударил Метеллу по лицу.

Она резко втянула в себя воздух.

— Да как ты смеешь! — сказала она тихим голосом. — Как ты посмел ударить меня, ты!

Я в ярости схватил ее за обе руки.

— Слушай меня, — сказал я, и мой безобразный гнев так раздулся в моем горле, что я едва мог говорить. — Слушай внимательно. Я — то, что я есть. Да, ты права. Я ненавижу и презираю тех людей, которых ты называешь своими друзьями. Они хвастают своими предками, а живут так, что только позорят их. Они даже не в состоянии защитить себя — они ко мне обращаются за защитой!

Теперь Метелла, отбросив всю свою сдержанность, рыдала.

— Да пусть хоть последний патриций умрет завтра! Мне безразлично, ты это понимаешь? Но от традиций так легко не откажешься. Римское величие находится в опасности оттого, что его может разрушить толпа восставших мятежников. Вот почему я вернусь в Италию и уничтожу Цинну. А не ради тебя или твоих благородных друзей!

Тогда Метелла сказала, стуча зубами:

— Ни твои деньги, ни твои легионы не заменят тебе благородной крови в венах.

Мои пальцы глубже впились в ее руки.

— Ты говорила очень свободно, — начал я неспешно. — И я этим восхищен. Ты — больше мужчина, чем те слабые создания, которых ты жаждешь спасти. Но ты не слишком умна. Ты говоришь о моих легионах и моих деньгах, как будто это позорно. Эти легионы, слава богам, и эти деньги — единственное, что может очистить Рим от паразитов, которых ты находишь столь отвратительными. А не пустые слова, не высокородное происхождение!

Я отпустил ее, и она, вся дрожа, упала на кушетку.

— Ты мне не командир, — сказал я, — ты — мне жена, и ты будешь мне повиноваться, как и надлежит жене. Ты здесь в моей власти. Сама твоя жизнь зависит от моего благорасположения, и советую тебе об этом помнить. Когда я вернусь в Италию и что я там буду делать — решать мне, а не тебе. Я здесь хозяин!

Тогда Метелла подняла лицо, на нем отразились ненависть и бессилие.

— Почему ты не убьешь меня, если так ревностно относишься к собственной чести? — спросила она.

Я ничего не ответил.

— Я скажу тебе, Сулла. Ты не убьешь меня и не разведешься со мной. Что бы ты ни говорил, ты нуждаешься во мне, как и я в тебе. И никакое твое насилие не может этого изменить. Я нахожусь в твоей власти, признаю это. Но как заложник, а не жертва: заложник, взятый из сословия, которое ты ненавидишь. А заложников убивать очень глупо. И ты, как никто другой, прекрасно об этом знаешь.

Не дожидаясь ответа, Метелла вышла, и я не сделал попытки удержать ее.

Работа на верфях продолжалась. Мои легионы расположились лагерем вокруг города, готовые по приказу выступить в долгий поход в Азию. И все же теперь я не чувствовал никакого волнения, лишь одно мрачное предчувствие. Я не признавал — ни тогда, ни еще долгое время спустя — того, что Метелла говорила правду. Строчка, которую однажды процитировала мне Никопола, пришла мне на ум. «Пусть ненавидят, лишь бы боялись, — произнес я, смотря на синие воды Залива. — Пусть ненавидят…»

Митридат, коварный как всегда, каким-то образом уклонился от армии Фимбрии и вернулся назад к Эфесу[129]. Это могло случиться по недосмотру Фимбрии, но я в этом сомневался. Фимбрия, по всей вероятности, был столь же склонен к подкупу, как и Флакк; и ему срочно нужны были деньги, как и мне. В любом случае сразу же после этого Митридат направил ко мне посла, чтобы обсудить условия мирного договора, как я и предсказывал. Его силы были подорваны в битве при Орхомене: он знал, что я, а не Фимбрия, реально обладаю властью в Азии.

Я часто задавался вопросом, случайно ли его выбор для этой деликатной миссии пал на Архелая. Я склонен думать, что нет. Митридат был достаточно проницателен, когда дело касалось оценки людей, и, вероятно, предположил, что я, возможно, проявлю некоторое сочувствие к своему побежденному противнику.

Действительно, было странно встретить наконец Архелая. Он оказался маленьким, опрятным, смуглым каппадокийцем с довольно кривыми ногами. Его черные глаза блестели от смеха, когда он с юмором описывал свое бегство из Орхомена: два дня прятался в тростниках, пока какой-то скиф не вывел его к восточному берегу Копайского озера, потом — переодевания, взятки и финальный побег на купеческом судне через Эгейское море. Архелай определенно не вызывал у меня никакого негодования — в конце концов, он был наемником. Мы приятно провели время, сравнивая наши впечатления о кампании.

Наконец, после четырех амфор вина и многочисленных дружеских воспоминаний, мы перешли к делу. Архелай сказал, словно повторял заученный урок, — а я не сомневаюсь, что так оно и было, — что Митридат был вовлечен в войну лишь исключительно из-за жадности Рима. Однако он, заручившись моим добродетельным характером, предпочел бы установить мир, если я готов гарантировать ему справедливые условия.

Я принялся быстро прикидывать в уме. У меня все еще не было никаких кораблей, хотя Лукулл был уверен, что скоро присоединится ко мне.

И деньги у меня снова были на исходе, что очень опасно. Я уже реквизировал сокровища фактически каждого храма в Греции, а Цинна вместо того, чтобы помочь мне, объявил меня вне закона. Что бы я ни говорил Метелле, крайне необходимо, чтобы моя армия, когда она в конечном счете вернется в Италию, была отдохнувшей и ни в чем не нуждалась.

Вслух я сказал:

— Это Митридат повинен в жадности и твоих неудачах, Архелай. Он затеял резню италийских граждан, захватил наши территории и конфисковал частную собственность. Он даже, — продолжал я вкрадчиво, — грабил храмы и священные сокровищницы. Он проявил себя рассудительным лишь только после того, как я убил сто шестьдесят тысяч его лучших