— Мне с тобой хорошо, — говорит она ему на ухо. — Я без тебя скучаю. Когда звонит телефон, каждый раз надеюсь, что это ты. Каждый раз. Совсем чуть-чуть, но всегда.

Он склоняет голову, касаясь щекой ее макушки.

— Я всегда считал, что можно прекрасно проводить время вдвоем. Но жить бок о бок десятилетиями — все равно что размазывать отношения тонким слоем: они становятся бесцветными, водянистыми, пресными. А если от раза к разу ждешь встречи, то ощущения богаче и ярче.

Она качает головой, проводит рукой по его вьющимся волосам.

— Бедный ты мой, любимый мой, — говорит она нежно с печальной улыбкой. — Иногда тебя просто заносит.

Кончиками пальцев он останавливает ее руку, не давая гладить себя по голове.

— И сейчас тоже?

Она задумчиво кивает:

— Да, и сейчас.

Ей приходит в голову, что осторожное прикосновение, которое пресекает ее ласку, — это первое заметное применение силы с его стороны. Она вдруг понимает, что сама нет-нет да и шлепнет его по руке, и довольно-таки ощутимо, а то и двинет в плечо или даст пинка — хотя и не со всего размаху — в ногу, в бедро или пониже спины, и даже может вспомнить по крайней мере один случай, когда, дурачась, молотила кулаками по его голой груди… А он — хоть бы что. Ни разу не показал силу.

Исключение, наверно, составляли те случаи, когда они соревновались в армрестлинге.

Ну, и секс тоже, считает она. Но даже в постели он никогда не проявлял жестокости, ничего такого — ни болезненных ударов, ни шлепков, ни царапин, ни даже любовных покусываний.

С другими она кричала, и уж точно не от наслаждения, когда ей прокусывали и без того проколотые мочки ушей или впивались зубами в соски, когда ее награждали синяками и ссадинами, и каждый раз ясно давала понять, что ее это не устраивает… Но с ним — ничего похожего. Как ночью, так и днем он всегда оставался нежным, чутким, милым и даже покладистым — приходится признать, что это в некоторой степени противоречит ее собственному пониманию мужественности и женственности.

Тут есть над чем подумать, решает она. Он отпускает ее запястье. Она кладет руку ему на щеку, чувствуя тепло сквозь аккуратно подстриженную бороду.

На участке, где ведутся дорожные работы, такси подпрыгивает.

— Тут есть и моя вина, — говорит она ему.

— В чем?

— Зачем я ляпнула про тебя и Софи? Кто меня тянул за язык? Выходит, решила отплатить той же монетой, а это плохо. Ты уж прости.

— Угу.

Оглядываясь назад, он признается себе, что да, обиделся, даже заподозрил что-то вроде предательства, хотя и напрасно, нельзя же быть таким мелочным, тем более что все за столом — ну, может, за исключением Юдоры — знали расклад. Он похлопывает ее по ноге повыше колена:

— Все хорошо.

Она почти касается губами его уха.

— У нас все хорошо, — шепчет она. — Правда ведь, у нас все хорошо?

В полумраке такси он поворачивается, чтобы заглянуть ей в глаза, а полосы оранжевого света от уличных фонарей медленно проплывают по обочинам, то вспыхивая, то угасая, словно кинопленка.

— Конеч… — начинает он, потом останавливается и, улыбаясь, легко целует ее в губы. — Конечно, у нас все хорошо, — договаривает он.

— Хочу, чтобы мы поскорее оказались дома, хочу почувствовать тебя там, внутри, — шепчет она.

Верушка трогает губами его ухо, он поворачивается к ней и обнимает, привлекая к себе.

Они целуются. На миг отрываются друг от друга, поймав укоризненный взгляд водителя, и опять придвигаются совсем близко, склоняют головы и тайком смеются.

Ему восемнадцать, впереди «промежуточный год». Тогда это выражение еще не стало употребительным, хотя напрашивалось само собой. Кое-кто из его приятелей уже брал себе годичный перерыв между школой и университетом, идея выглядела вполне разумной. Школьные экзамены он сдал на «отлично». После долгих размышлений решил поступать в Сент-Эндрюс или в Эдинбургский университет, на факультет журналистики.

Он делится своими планами с Энди, а тот, откладывая газету и глядя на него поверх очков, говорит:

— В мое время кто не видел в себе определенных склонностей, тот поступал на социологию.

Олбану обидно такое слышать, хотя бывало и хуже. Так или иначе, в итоге он едет в Бристоль и там поступает на экономический. Спасает его — как он еще долго сообщает знакомым — только жгучая ненависть к выбранному предмету.

А пока, в течение промежуточного года, он много ездит, хотя, как и положено отпрыску Уопулдов, смотрит на вещи через призму взглядов своей семьи. Члену этого клана, особенно по молодости, редко удается совершать путешествия по миру без советчиков и наставников. Уж очень расплодились эти Уопулды, где только нет у них родственников, участников и соучастников семейного бизнеса, нынешних и бывших деловых партнеров и прочих личностей, годами сохраняющих, и порой без всякой задней мысли, приверженность этой семье, разбросанной по всему свету: откажешься от их гостеприимства — будет страшная обида, сохранишь поездку в тайне — заподозрят в скрытности. Когда ты приезжаешь в страну, где никого не знаешь, можно исследовать ее вдоль и поперек, как сам решишь. Если же сразу по приезде оказываешься под крылом у кого-нибудь из знакомых, то за тебя, считай, уже все решено.

Впрочем, как очень скоро понимает Олбан во время своих странствий по миру, это палка о двух концах. С одной стороны, очень удобно, когда тебя развлекают местными байками и указывают на такие достопримечательности, о которых путеводители нередко умалчивают. В подобных случаях гостю, как правило, обеспечивают и стол, и дом — живи не хочу, — а о деньгах даже не заикаются. С другой стороны, ты медленно, но верно попадаешь в кабалу, потому как все складывается примерно одинаково: тебя встречают чем-то похожие, на вид приветливые и безусловно легкие на услугу люди, в силу разных причин благожелательно к тебе настроенные, готовые и соломки подстелить, и шестеренки смазать, и кого угодно подмазать, чтобы только сделать твое пребывание на их территории самым памятным из всех.

А если захочешь избежать этой душной опеки, то, не ровен час, подцепишь дизентерию или напорешься на банду местных хулиганов, не будешь знать, как отвертеться от непристойных предложений здоровенных, потных шоферюг, можешь запросто лишиться бумажника, засунутого глубоко в потайной карман, который, как выясняется, разрезать бритвой во время ночевки — плевое дело, утром опоздаешь на поезд или автобус, решив, в силу врожденной британской скромности, которой безбожно злоупотребляют все, кому не лень, что за билетом положено стоять в очереди, хотя никто другой — вот загадка — не знаком с этим или с каким-либо иным правилом; а если повезет втиснуться на заднюю площадку или в тамбур, то горько пожалеешь, что родился на свет, ибо в сорокаградусную жару тебя в этой скотовозке непременно пробьет на корпус, а сортир либо отсутствует как таковой, либо засорился и невыносимой вонью сообщает о своем местоположении; когда же площадка автобуса или тамбур вагона зависнет над Знаменитой Трехсотметровой Пропастью, оказавшийся рядом абориген, распространяя ядреный дух немытого тела, будет так настойчиво впаривать тебе наркотики, что ты распознаешь в нем переодетого полицейского, имеющего зуб на западную молодежь и получившего разнарядку на задержания, — да мало ли какие еще превратности судьбы подстерегают неопытного юного путешественника; но зато теперь ты поколесил по миру и знаешь, что такое жизнь — если не миллиардов, населяющих эту планету, то как минимум сотен тысяч молодых и относительно обеспеченных, которые, как и ты, на свой страх и риск отправились за границу.