— Будешь? — произнес я одно из самых важных слов, определяющих судьбы русской цивилизации.

— Не буду, — ответил он.

— А я буду, — сказал я и в дурацком хулиганстве залил в горло сразу добрые двести граммов.

Выдохнул и поставил пустую бутылку на асфальт. Она звякнула благодарно — вообще-то после случившегося только что между мной и ею бутылку обязаны были жахнуть о землю.

— Интересно, сколько ты проживешь? — спросил Михаил задумчиво и спокойно, измеряя меня глазами.

Я не ответил и пошел дальше, внутри меня все было внятно, на местах, без изменений.

«Мы дети, которых послали за смертью и больше не ждут назад», — спустя минуту ответил я звезде рок-нролла строчкой его же песни.

— Нравится? — спросил он, имея в виду сложенные им слова.

— Нет, конечно, — ответил я, и мы оба захохотали.

«Когда я умру, а, — думал я, кривясь. — Когда же я умру. А никогда...»

Зимой я заехал к нему в его дальний, сырой, просторный город, где он, бродя по ледяным улицам, сочинял свои великолепные злые песни, которые попрежнему почти никто не слушал.

В дороге долго смотрел в потолок поезда: я лежал на верхней полке. Потолок ничего не сообщал мне, и взгляд соскальзывал.

Меня давно забавляет механика славы, и думал я именно об этом. Все, что желалось мне самому, я неизменно получал с легкостью, словно за так. Вряд ли теперь я пугался потерять ухваченное за хвост, однако всерьез размышлял, как себя надо повести, чтоб, подобно звезде рок-н-ролла, тебя обобрали и оставили чуть ли не наедине со своими желаниями.

Мне стало казаться, что не столько дар определяет успех и наделяет трепетным возбуждением всех любующихся тобой, а последовательность твоих самых обычных человеческих решений и реакций. Только каких, когда...

Устав думать, я отправился в ресторан и последовательно напился, так что на обратном пути потерял свой вагон и напряженно вспоминал, в каком именно месте я свернул не туда.

На следующее утро мы сидели со звездой рок-н-ролла за квадратным столиком, улицы были преисполнены предновогодним возбуждением, и даже в нашем кафе люди отдыхали несколько нервно, как будто опасаясь, что вот-вот ударят куранты и собравшиеся здесь не успеют вскрыть шампанское.

«Где же ты свернул не туда? — размышлял я, с нежностью глядя в лицо звезды рок-н-ролла. — В какой тупик ты зашел? Или это я в тупике, а ты вовсе нет?»

Он уехал из нашего города, и, был уверен я, все полюбившие его на другой день вновь забыли о нем. И в городе, куда он вернулся, никто его особенно не ждал.

Звезда рок-н-ролла, мой спокойный и вовсе не пьющий сегодня собеседник, никем в кафе не узнаваемый, рассказал под чашку кофе, что ненавидел отца, который бил его и заставлял петь про черного ворона. Впрочем, отец вскоре сам шагнул с балкона в попытке нагнать свою белочку.

«При чем тут отец? — думал я. — Отец тут — при чем?»

Я догонялся, каждые полчаса заказывая себе ледяную посудку с белой жидкостью, и пытался зацепиться хоть за что-то, понять его хоть как-то.

Он ненавидел мобильные телефоны, и его номер не знал никто, кроме матери. Но мать ему не звонила. Он жил один и на вопрос о детях ответил: «Бог миловал...» Хотя и в богов он не верил, ни в каких.

Быть может, он слишком сильно хотел быть один — и вот остался наконец. Но, быть может, и нет.

Ни в чем не уверенный, я снова радостно пьянел, потому что иные состояния уже давно не были мне достаточными для простого человеческого отдохновенья — но вот он, сидевший напротив меня, казалось, был способен бесконечно терпеть мир, видя его трезвыми очами.

А я любил мир — пьяными.

В углу кафе загорелся синий экран, и вскоре там ожили тени, выкрикивающие цепкие, как семена дурных растений, слова.

— Миша... — снова не сдержался я. — А ты не хочешь снова стать... как они?

Он чуть повернул голову, заглядывая в экран, и тут же насмешливо воззрился на меня.

— Как они я уже умею. Это просто.

Я помолчал, пережевывая сказанное, и не поверил.

Мы вышли на улицу, оба без шапок, шагнули в потемневшую улицу, едва не потерявшись сразу средь прохожих. Перешли дорогу, глубоко вбирая в себя воздух, немного растерявшиеся от его обилия после прокуренного, многочасового сумрака.

Шел легкий снежок, чистыми линиями, почти горизонтальными.

На ступенях возле магазина сидел мальчик, совсем почти еще малыш, на корточках. Его раздраженно обходили, постоянно задевая, взрослые люди.

— Эй, парень, — спросил я, присаживаясь рядом. — Ты чего тут копошишь?

Он поднял на меня серьезные глаза, сухие и чистые.

— Снег собираю.

В руке у него действительно был бумажный кулек, и он ссыпал туда что-то.

— Какой... снег? Зачем?

— Как зачем? — удивился мальчик. — Для праздника.

— Но он же растает, парень! — сказал я растерянно.

— Не растает, — ответили мне твердо.

Звезда рок-н-ролла стоял над нами, высокий и строгий.

— Это искусственный снег, — объяснил он мне, подумав. — Сейчас такой продают.

— Ты его рассыпал, да? — быстро спросил я, обращаясь к ребенку.

Тот молча кивнул головой, черпая ладонью маленькие пригоршни снега, где быстро оттаивал снег настоящий и оставались колючие пластмассовые крупинки.

— Ты пойдешь дальше? — спросил Михаил.

— Не... здесь буду... парню вот помогу... — ответил я и зачерпнул снега.

Я только сейчас понял, что наступила зима, и мне еще предстояло уловить ее главную мелодию, которая не отпустит, ни за что не отпустит, пока не иссякнет.

Денег у нас не оказалось вовсе, а поразить прекрасных дам было необходимо.

Друг Рубчик говорит:

— Давайте шашлыки сделаем.

— Дурак, Рубило? — отозвался братик мой Валек. — Какие шашлыки? Из чего? Из березы?

Братик курил, приобняв березку за талию.

— Из собаки, — ответил Рубчик.

Вообще он учился на ветеринара, но потом бросил.

— Из какой собаки?

— А вот которая нас облаяла.

— Я собаку не буду жрать, — сказал я.

Братик помолчал и решил:

— Годится. Я пойду цацек звать на шашлык.

Страна была бедна, а мы настолько молоды, что не слышали грохота неба над головой.

Братик сговорился, что встреча случится на следующий день. Шашлыки были решающим доводом. Девочки, похоже, голодали.