Цицерону исполнилось шестьдесят лет, и все в его жизни пошло под уклон: возвышение Цезаря положило конец его карьере. Его талант оратора, его умение маневрировать, даже его непревзойденная философская культура были бессильны перед диктатором. Всю свою жизнь он растратил на судебные процессы, произносил речи, выигрывал, проигрывал, но в конечном итоге — Цицерон не мог этого не признать — оказалось, что он проповедовал в пустыне. Что касается его частной жизни, то и здесь дело обстояло не лучше: по наущению бог весть какого демона он женился, после крушения своего долгого союза с Теренцией, на молодой девушке, Публилии, которая была на два или три года моложе Клеопатры. И опять-таки — там, где повезло Цезарю, Цицерон ухитрился сесть в лужу: уже через несколько месяцев его нежная возлюбленная превратилась в домашнего тирана. Старый хрыч притих, но в душе не мог смириться с таким положением.

Чтобы его по достоинству оценили, чтобы он мог опять поверить в себя — вот чего он хотел от Клеопатры. И не получил этого. Сам он как-то признался: «Они [Клеопатра и ее окружение], похоже, не только не находят меня остроумным, но думают, что я вообще не способен ни на какие чувства».

И тогда Цицерон дал полную волю своей ненависти к царице (слово «ненависть» он употребил сам). Ненависти тем более яростной, что ее постоянно сдерживал страх и подпитывала все возраставшая неприязнь к Цезарю.

Дело в том, что Цицерон, человек, несомненно, весьма проницательный, не мог не уловить сути программы Цезаря, не осознать ее масштабности и исторической значимости. Однако вместо того, чтобы сразу же выступить против этого проекта с логическими контраргументами, он позволил одержать верх своему идеализму, своей эмоциональной привязанности к традиционному порядку вещей. Его ясный ум на какое-то время поддался потоку неотчетливых ощущений, в котором смешивались горечь от того, что не он, Цицерон, стал тем человеком, от которого зависят судьбы Рима, тайная зависть к гению Цезаря и смутный страх перед мистическим аспектом его проекта. Увидев Клеопатру, он сразу понял, что диктатор нашел свою силу на том самом Востоке, который, по мнению Цицерона и многих людей его круга, был виновником упадка Рима; и, главное, он догадался, что мечта Цезаря обрела окончательную форму не без помощи женщины.

Молодой женщины — почти такой же молодой, как та маленькая бестия, что отравила его, Цицерона, жизнь. И, что самое ужасное, женщины, которая имела собственные идеи. Цицерона раздражало уже одно ее имя: «Клеопатра» — слишком много славы в этих немногих слогах. В приватных беседах со своими друзьями из сената он называл ее не иначе как regina: это слово, женская форма от rex, сразу же вызывало в сознании образ тирании и в устах республиканца звучало как худшее оскорбление.

Но Клеопатра и на этот раз не почувствовала опасности. Правда, она жила не в городе, и если даже бывала там время от времени, знала лишь тот Рим, который ей показывал Цезарь: мир светских людей, осыпавших ее комплиментами, восхищавшихся ее драгоценностями, ее экзотическими нарядами. И она продолжала относиться к своим посетителям на восточный манер: считала их продажными политиканами, пленниками системы, которая вот-вот испустит дух и которую ее возлюбленный намеревается окончательно смести. И когда гости покидали ее дом, она, как некогда Флейтист, дарила им серебряные или золотые блюда, до которых они были так охочи, потому что старалась обеспечить себе надежные тылы, хотя ее возлюбленный был человеком-богом.

Среди этих «придворных» Цицерон представлял собой довольно жалкое зрелище. Он, наверное, тоже был не прочь получить в подарок драгоценный сосуд, но сохранил достаточно самолюбия, чтобы ничего не просить. От Клеопатры он всегда хотел лишь одного — чтобы она проявила хоть каплю интереса к его прекрасным речам, — и тогда, вернувшись домой, он мог бы с большей уверенностью противостоять двадцатилетней гарпии, с которой имел слабость сочетаться законным браком. Но сколько бы раз он ни приходил на виллу в Трастевере, Клеопатра по-прежнему смотрела на него как на пустого фразера, молодящегося старика, льстеца, выскочку, кичащегося своей мнимой культурой (потому что единственная культура, которую она признавала, была ее собственная, греческая).

Кроме того, между нею и Цицероном стоял (хотя она этого не знала) умерший Катон. Смерть Катона глубоко опечалила оратора, тогда как царицу бесконечно обрадовала, удовлетворив ее жажду мести; а между тем речь шла о поистине героическом самоубийстве: запертый в цитадели Утика, этот верный адепт стоической философии предпочел погибнуть от собственного меча, лишь бы не попасть в руки Цезарю.

В глазах некоторых римских аристократов этот жест превратил Катона в мученика за дело Республики и (утраченной) свободы. Цезарь же, понятное дело, не признавал за погибшим подобного статуса; диктатор испытывал к Катону такую ненависть, что даже через несколько месяцев после смерти своего врага нашел время, чтобы написать на удивление злобный памфлет, само название коего, «Антикатон», в полной мере раскрывает его содержание.

Цицерон, следовательно, имел все основания полагать, что «пакт» между Цезарем и Клеопатрой был скреплен ненавистью, которую оба они питали к человеку, которого сам оратор считал героем, — к Катону. Цезарь, со своей стороны, сделал все, чтобы подкрепить такую точку зрения. Например, во время триумфа, посвященного его победе над Африкой, он с искренним удовольствием выставил напоказ тошнотворную картину, изображавшую, как Катон, после своего харакири, пожирает собственные внутренности; и Клеопатра не могла не увидеть в этом мстительный намек на не менее тошнотворный сеанс, который Катон когда-то устроил для бежавшего из Александрии Флейтиста, — знаменитый эпизод со стульчаком. Иными словами, любовники были согласны в том, что красная цена Катону — куча дерьма.

Захотел ли Цицерон, которому было известно, что царица прекрасно знает философию стоицизма и сама относится к смерти с таким же презрением, как стоики, побеседовать с ней о самоубийстве Катона? Или Клеопатра первой заговорила об этом со старым оратором? Обменялись ли они хоть какими-то словами по этому поводу? Скорее всего, нет: Цицерон слишком боялся Цезаря и хорошо знал, что благодаря своей сети тайных агентов — целой бригаде опытных негодяев, которые уже очень давно следят за друзьями и врагами диктатора, — Цезарь, как бы далеко он ни уехал из Рима, днем и ночью остается в курсе всего, что говорят и делают за его спиной. Что же касается Клеопатры, то она никогда не снисходила до споров с людьми, которых презирала.

Поэтому, видимо, на велеречивые излияния Цицерона она отвечала только улыбкой, молчанием. И еще было нечто, что так часто ускользает от внимания даже лучших виртуозов искусства владеть собой: искорка иронии в глубине ее глаз. Худшее из возможных оскорблений для старого, уязвленного в своих чувствах мужчины.

* * *

Итак, в этом пустячном моменте Клеопатра ошиблась. В первый раз в жизни удивительная интуиция царицы ее подвела. И это была не просто мелкая оплошность, а ошибка — по ее мерке — фундаментальная. На протяжении всей своей жизни, и даже после смерти, Клеопатра будет за нее расплачиваться.