товарищей и покровителей Баратынского не попрекал его прошлым, по опыту зная, сколь жестоки законы корпусного общежития (тогдашняя «дедовщина»), — у императора Александра I были резоны сурово решить судьбу провинившегося. Если чего и не было, так это разумного расчета, что наказание должно чередоваться с милостью — и именно в воспитательных целях; не хватало понимания, что общество, не желающее прощать, напрасно видит в этом упорстве источник своего монолитного могущества. Напротив, этим оно обнажает собственную нынешнюю слабость — или готовит грядущую.

Как бы то ни было, царь в течение нескольких лет отвергал просьбы Баратынского о производстве в чин, на что тот возлагал надежды, еще не собираясь отказываться от обычной карьеры дворянского юноши. Когда ж наконец ему был пожалован чин прапорщика, дозволяющий свободу передвижения, новоявленный офицер этой свободой воспользовался снова не по-людски: вышел из службы.

Эту мечту он постепенно взлелеял, ожесточившись мстительностью властей и задумав ее как ответную месть, даром что власти могли ее не заметить, и если не совершил своего жеста сразу, то, надо признаться, из страха: опасался, что жест истолкуют как солидарность с уже арестованными декабристами. Правда, это лишь довыявляет серьезность намерения. Одно дело — юношеское: «Ах, вы так?!», и совсем другое — порыв приторможенный, проверенный сущей реальностью. Так или иначе, помедлив, прапорщик Баратынский все же попросился в отставку. Комплекс сословной неполноценности был удовлетворен. Надрыв, однако, не зажил.

Баратынский знать не знал, что его мстительная мечта, его личный вызов властям есть не только индивидуальная особенность его неповторимой судьбы, но и — без преувеличения, разве что схематизируя ради ясности, — нечаянное проявление общей, общественной закономерности, эту закономерность изрядно опередившее.

Ровесник и друг декабристов, он уже в пору иллюзий и упований, когда все это было своего рода нормой, становился, по сути, человеком последекабристской эпохи. Притом не меняясь естественным образом, как Пушкин, а надорвавшись и надломившись. Автор поэм «Бал» и «Цыганка», признаться, посредственных, где бледно набросаны силуэты тех, кого потом назовут «лишними людьми», он сам стал живым воплощением этого типа. Уж никак не бледным — ежели не иметь в виду трагической бледности его музы, видящей слишком пронзительно, чтоб быть и оставаться полнокровно-румяной: «Но пред тобой, как пред нагим мечом, мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная».

Потом это не будет восприниматься новейшими «лишними», толпою нахлынувшими в свой срок, мучительно. Герцен напишет о немалом числе лиц, которые если «и просят о чем-либо правительство, то разве только оставить их в покое… Не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать места — все это при деспотическом режиме называется быть в оппозиции. Правительство косилось на этих праздных людей и было ими недовольно».

«Таким человеком был Баратынский», — говорит автор книги о нем Леонид Фризман. Без сомнения — но, повторю, не в ряду прочих, а впереди этого ряда.

Империя Николая I, устранившего непоследовательность почившего брата, по политическому строению была отчетливо феодальной, предполагая неукоснительное исполнение сословного долга. Крестьянин работал на барщине и платил оброк, дворянин служил, поэт, коли уж печатался с дозволения цензуры, также считался внутренней частью общего механизма. Всякое уклонение от прямых обязанностей рассматривалось как протест, вольный или невольный; феодальное государство требовало круговой поруки, монолитности, хотя бы и неискренней, показной. Личная инициатива — пусть со знаком минус, ограничивающаяся желанием выйти, выбыть, выключиться, — нарушала монолитность и была, пожалуй, опасней, чем нарушение правил нравственности.

В этом смысле, возможно, было б логичней, если бы скверный проступок мальчика Баратынского встретили мягче, чем его позднее самоотторжеиие. В конце концов, разве он, идучи на воровскую добычу, не подчинялся также закону круговой поруки, хотя бы и малой, узкой, корпусной? Так что кара, обрушенная на него императором Александром, если забыть о его безрассудном упорстве, диктовалась лучшими чертами монарха, «первого дворянина» империи, его заботой о чести сословия. Поздний уход Баратынского — от службы, от общества — не был, да и не мог быть наказан (не петровское время, когда за отказ служить, за «нетство» могли объявить вне закона!), однако по вышеуказанной логике он стал одним из первых намеков, сделанных русской империи, что ей пора подумать о корректировке пути.

Потом-то она и подумает — запоздало, увы! — так что иные из «лишних», к тем временам ставшие если не стройной шеренгой, то рассыпанной, но аукающейся цепью, получат право удовлетворенно считать себя влиятельной, повлиявшей силой. Тому, кто был первым, «крайним», на долю пришлась не удовлетворенность, а мука.

Я из племени духов,

Но не житель Эмпирея,

И,едва до облаков

Возлетев, паду, слабея.

Как мне быть? я мал и плох;

Знаю: рай за их волнами,

И ношусь, крылатый вздох,

Меж землей и небесами.

Это — гениальное стихотворение «Недоносок» (в смысле — мертворожденный), сочиненное в 1835-м.

Поэты говорят обиняками, и, вероятно, потому они могут вдруг, будто нечаянно, изловить то, что не дается самой мощной мысли, идущей на приступ. А уж потом — наша воля и наше право разглядеть в этом удивительном способе уловления истины личный и даже исторический опыт, который неприметно, неявно принудил поэта избрать именно этот способ, пройти именно этим путем.

У Баратынского были весьма конкретные причины чувствовать себя неуютно в эпохе: болезненные потери друзей, прежде всего — Дельвига, Пушкина, ссоры с другими литераторами, раньше близкими, скорый запрет журнала Ивана Киреевского «Европеец», каковой показался надежной духовной опорой, — да мало ли? Говорили даже о неурядицах семейных: жена («дурная собою и сентиментальная», по едкому свидетельству современника) хоть и была любимой, но отличалась — возможно, по причине болезненности — трудным и мнительным нравом. Но все это, даже и вкупе, не могло еще породить такого пессимизма.

В «Недоноске», в этой жалобе неполноценного духа, реющего «меж землей и небесами», нигде не принятого, — голос человека, безнадежно выпавшего из своего времени, ненужного, лишнего не в привычно терминологическом смысле, а действительно ощутившего свою неприткнутостъ ни туда, ни сюда.

Мир я вижу, как во мгле;

Арф небесных отголосок

Слабо слышу… На земле

Оживил я недоносок.

Отбыл он без бытия:

Роковая скоротечность!

В тягость роскошь мне твоя,

О бессмысленная вечность!

Зная нелинейность законов, по которым живет поэзия (вообще — искусство), не удивимся, даже не сочтем исключительной особенностью именно Баратынского то, что он, в отчаянии теряя себя самого и смысл своего существования, сам же то и другое находил. Или — время находило,