на границе в Приморье, противостояли люди типа Мищенко из знаменитого романа Владимира Богомолова «Момент истины (В августе сорок четвёртого…)», того самого Мищенко, которого ловит группа капитана Алёхина (из книги мы узнаём, что Мищенко – харбинец, член Русского общевоинского союза и фашистской партии Родзаевского, любитель трепанга с луком). О борьбе пограничников против диверсантов, маскирующихся под безобидных косцов или даже красноармейцев, писал Сергей Диковский, участвовавший в конфликте на КВЖД и погибший в Финляндии (он продолжил традицию русских писателей Золотого века, шедших на все войны, которые вела Родина, – экспансионистские или оборонительные, не суть важно). Один только Карацупа за двадцать лет службы задержал триста тридцать восемь нарушителей, уничтожил сто двадцать девять шпионов и диверсантов, участвовал в ста двадцати перестрелках и рукопашных (а сначала на заставу его брать не хотели: ростом не вышел). Безумная шпиономания, из-за которой в 1937–1938 годах расстреливали востоковедов и военачальников, расцвела не на пустом месте.

На дальневосточных границах искрило безостановочно. Диверсии, столкновения, перестрелки были обыденностью. Никто не сомневался: дело идёт к большой войне. В «Волочаевских днях» режиссёров Васильевых сама Волочаевка – битва красных и белых под Хабаровском – появляется на какие-то десять минут в конце; это кино не столько о Гражданской, сколько о новом противостоянии с Японией. В 1937 году, когда снималось кино, японская угроза была куда актуальнее войны красных и белых[35]. Характерен финал картины; уходя из Приморья, японский полковник говорит: мы занимались русским по два часа в день – впредь будем по три. Те же предчувствия – в «Аэрограде» Довженко, «Комсомольске» Герасимова, «Военной тайне» Гайдара, начатой в Хабаровске: «У газетных киосков стояли нетерпеливые очереди. Люди поспешно разворачивали газетные листы и жадно читали последние известия о событиях на Дальнем Востоке. События были тревожные»… Ещё в 1932 году газета «Тихоокеанская звезда», в которой тогда работал Гайдар, сообщала: «На полях Маньчжурии… гремят орудия. Война в Маньчжурии – это зарница надвигающейся новой мировой империалистической бойни».

Если с японцами у нас было две войны, интервенция и Хасан с Халхин-Голом, то с корейцами – ничего подобного, хотя Корея и Россия граничат между собой, что, казалось бы, создаёт почву для конфликтов.

Тем не менее по драматичности судьба корейцев в России сопоставима с историей еврейского народа.

«Часть их направилась от Посьета к оз. Ханка, а часть по льду Амурского залива к Владивостоку… Корейцы встали на колени и заявили, что они лучше умрут на русской земле, но не вернутся назад на родину. Сильный голод… и страх ответственности за самовольный переход границы… заставили корейцев просить русских, чтобы они приняли их в своё подданство» – так о добровольном переселении корейцев, начавшемся в 1860-х, писал Арсеньев. Пржевальский, называя причинами миграции высокую населённость Корейского полуострова, нищету и деспотизм, писал: «Корейское правительство всеми средствами старалось и старается приостановить подобное переселение и употребляет самые строгие меры, расстреливая даже тех корейцев, которых удаётся захватить на пути в наши владения… Мне кажется, следует на время приостановить дальнейший приём корейцев в наши пределы… Другое дело, если бы эти корейцы были поселены где-нибудь подальше, например на среднем Амуре или даже хотя в степной полосе между озером Ханка и рекой Суйфуном. Здесь бы они жили вдали от родины и притом среди наших крестьян, от которых исподволь стали бы проникать к ним русский язык и русские обычаи». Гарин-Михайловский позже добавил: «Если б не запрещались переселения, вся Северная Корея перешла бы в Россию».

По Арсеньеву, корейцы в Приморье «довольно охотно» крестились, носили русскую одежду, учились в русских школах, посещали храмы (не то – китайцы: «Я видел крещёных китайцев, но не обрусевших»). Если китайцы приходят на сезонные заработки, то корейцы «прочно садятся на землю»; «китайцы – хищники, корейцы же – колонисты». Последовательный протекционист, Арсеньев предлагал выдворять китайцев, а корейцев оставлять в статусе иностранных подданных. «Принимать… в русское подданство следует только тех… которые действительно обрусеют и переменят свой образ жизни… Торопиться с колонизацией Края иностранными подданными не следует».

Историк, доктор исторических наук Елена Чернолуцкая указывает: если вначале русская администрация относилась к корейским мигрантам сочувственно, то вскоре всё изменилось. Первым регулировать миграцию пробовал ещё в 1867 году военный губернатор Приморской области Фуругельм. В 1891-м решили считать прибывших в Россию до 1884 года постоянными жителями края с правом на подданство и надел, других возвращать в Корею, а вновь прибывающих обязать покупать «билеты на право временного проживания в России». Проблема нелегальной миграции остро стояла уже тогда. Как пишет Арсеньев, в 1906–1910 годах генерал-губернатор Унтербергер производил аресты и принудительные выселения.

В 1910-м японская оккупация Кореи вызвала новую волну беженцев в Приморье. Позже – накануне и во время Второй мировой – японцы везли корейцев на Южный Сахалин как рабочую силу.

Уже в начале ХХ века в России говорили об «опасности использования корейской диаспоры японцами в своих… интересах», хотя в основном корейские мигранты были настроены антияпонски. Японская угроза и корейский вопрос по наследству от царской власти перешли к советской. К 1926 году корейцы составляли четверть населения Приморья, в ряде районов были национальным большинством. Всё обострилось в начале 1930-х, когда на границе запахло порохом, участились случаи шпионажа. Корейцев пытались переселять поначалу из приграничных районов в глубь региона. В итоге, опасаясь, что они станут японской «пятой колонной», власти решили – впервые в истории СССР – подвергнуть корейцев поголовной депортации по этническому признаку.

Регионами вселения определили Казахскую и Узбекскую ССР. Выплачивали зарплату и выходное пособие, разрешали брать имущество, инвентарь, живность; «желающим выехать за границу чинить какие-либо препятствия запрещалось». В сентябре-октябре 1937 года перевезли сто семьдесят одну тысячу человек, тридцать шесть тысяч семей. Перепись 1939 года зафиксировала на Дальнем Востоке лишь 246 корейцев. В тот же период в Маньчжурию выслали около двадцати тысяч китайцев; японцы в основном уезжали сами. Так в предвоенное время приграничные районы Дальнего Востока были очищены от иностранцев.

После 1945 года из Средней Азии на Дальний Восток корейцев никто уже не возвращал. Многие корейцы, привезённые на Сахалин японцами, остались там, став советскими гражданами. Вот почему именно на Сахалине – крупнейшая в России корейская диаспора. В 1990-е некоторые выехали на историческую родину. «На Сахалине мы считали себя корейцами. В Корее оказалось, что мы русские», – сказала мне в Пусане одна из репатрианток.

В 1893 году в рыбацкой деревне Сонджин на севере Кореи родился некто Цой Ён Нам. Четырнадцатилетним подростком он перебрался во Владивосток. В посемейном списке корейского населения Владивостока за 1913