А еще девицы с Си-эн-эн зажали мою тарелку. Меня это разозлило.

В воскресенье утром я готовила предпоследний обед в истории своего Проекта. Начала я с пти шоссон о рокфор — пирожков с рокфором. Тесто было обычное — за последний год я готовила такое раз тридцать, не меньше. Погода улучшилась, в воздухе появился намек на прохладу, он стал чуть более влажным, и тесто получилось идеальным. Пока тесто расстаивалось, я приготовила начинку: размяла полфунта рокфора и пачку размягченного сливочного масла с двумя яичными желтками, перцем, луком и — это мне показалось странным — киршем. Затем раскатала тесто. Хотя день выдался не самый жаркий, от разогретой духовки на кухне становилось душновато. Я нарезала тесто на квадратики, в середину каждого выложила ложечку начинки, смазала края взбитым яйцом и скрепила их.

Выполняя все эти ставшие привычными действия — замешивая, раскатывая и присыпая мукой тесто, я заглядывала в книгу и как будто слышала голос самой Джулии. На пожелтевших страницах — пятьсот девятнадцать черных галочек, осталось всего пять рецептов… В связи с этим у меня возник философский настрой, хотя, скорее всего, возник он от голода, я с утра ничего не ела, а в качестве завтрака облизывала пальцы, измазанные начинкой из рокфора. Короче, я лепила пирожки и размышляла о судьбе пирожковой начинки. Я замуровывала начинку в тесто, а она рвалась на свободу. Я властительница ее судьбы. Что это, мое непомерное величие?

У меня даже голова закружилась.

Это был первый признак неизбежного нервного срыва.

Итак, я закончила лепить пирожки, хотя тесто от жары быстро становилось липким. Не все пирожки получились красивыми, но в духовку отправились все, и красивые и некрасивые. Ну да ладно. Голова продолжала кружиться, а перед глазами мелькали мошки… нет, не мелькали, они… летали. Сотни мошек.

Они были ПОВСЮДУ. Пирожки подходили в духовке, а я, как Гари Купер[67], с мухобойкой в руках ринулась в бой. Я беспощадно истребляла мух, но их было слишком много, и они, похоже, размножались на лету. Постепенно я утратила пыл и взялась за грязную посуду. Затея была заведомо проигрышная, посуды накопилось черт знает столько, а вода из раковины не вытекала, пришлось очищать слив от объедков.

Я вынула из духовки пирожки с рокфором. Выглядели они вполне нормально. На вкус тоже были хороши, особенно с голодухи.

Пока сливалась вода в раковине, я освобождала сушку, раскладывая по местам тарелки, ложки и прочую кухонную утварь. И тут обратила внимание, что возле раковины и мух намного больше, и запах плесени особенно сильный, хотя меня это особо не удивляет. Вынимаю поддон и вижу скопище грязи, личинок и еще черт знает какой мерзости. И тут из меня вырвалось.

— Ааауууууфффффффуууубббббррррр!!!!!!!!!!

— Что?! Господи, что на этот раз? — Эрик, который полдня убирался в доме, бросается в кухню и видит меня, бледную как смерть, с глазами-блюдцами. Трясущимся пальцем я указываю на поддон.

— Вот что… ФФУУУ!!!

Что люди делают, обнаружив подобное? Ну, после того, как наспех вознесут хвалу небесам за то, что живут в продвинутой эпохе и в таком месте, где мужья не имеют права отсекать женам части тела за преступление под названием «крайняя степень пренебрежения домашним хозяйством»? Насколько мне известно, в книге Марты Стюарт ничего не говорится об этой проблеме, поэтому нам пришлось соображать по ходу. Бутылкой чистящей жидкости мы залили все, что попалось нам на глаза. Справившись с тошнотой, мы еще немного подергались, покорчились от отвращения и успокоились.

Ну а потом все вроде как вернулось в обычную колею.

Было два часа дня. Мы огляделись. Стены холодильника обляпаны жиром, смешанным с мясным соком, и припорошены мукой с легкими вкраплениями кошачьей шерсти. Я собиралась готовить тесто для пате де канар ан крут в блендере, и если Джулия имела что-то против, это ее проблемы. Через тридцать часов все это кончится, и мы пойдем каждая своей дорогой.

Я засыпала в блендер муку, соль и сахар, добавила полстакана охлажденного растительного масла и полпачки сливочного и нажала кнопку. Затем добавила два яйца, немного холодной воды и замесила.

Тесто получалось слишком сухим и разваливалось. Я добавила еще немного воды. Ничего не изменилось. Тогда я вывалила тесто на мраморную разделочную доску. Сначала я добавляла холодную воду по капле, затем столовыми ложками, затем ручьями. Но из мучнистой кучи тесто превратилось в масляную лужу. Раздражение перерастало в ярость.

Эрик стоял рядом, наблюдая за этим безобразием.

— Тут не слишком жарко?

— Слишком жарко?! Слишком жарко?! Идиот! — Дойдя до остервенения, я принялась швыряться кусками теста. — К черту тесто! К черту! Триста шестьдесят четыре дня прошло, а я так и не научилась делать простое тесто! Да вся эта затея просто БЕССМЫСЛЕННА!

Эрик ничего не сказал — да и что он мог сказать? Он молча продолжил уборку квартиры. А я продолжила готовить тесто. И на этот раз делала все руками. Выбросила испорченное тесто, проглотила истерику и принялась за дело. Тесто получалось суховатым. Но я месила и месила его до тех пор, пока оно не склеилось, ну, почти. Затем туго обернула его пленкой.

На меня напала икота. Потом слабость, и мне захотелось прилечь.

Проснулась я через час. Кухня — да и вся квартира — блестела. Ну, не совсем, конечно. Но разница была очевидна. Эрик сидел на диване, читал «Атлантик» и жевал пирожок с рокфором.

— Тебе лучше? — спросил он.

— Ммм… да. — Боже! Я сама себя ненавижу, когда пускаюсь в такие истерики. — Спасибо, что убрался. Я тебя люблю.

— И я тебя.

Избавление от чувства вины — это освобождение, но если вдуматься, мучиться угрызениями совести не так уж плохо. Особенно когда ты их заслужила. Как, например, в случае, если в предпоследний день пытки, которую ты навязала любимому человеку, ты орешь на него, кидаешься половниками и обзываешь его идиотом (что совсем не так), а он вместо того, чтобы хлопнуть дверью и отправиться за утешением в объятия к Мишал Хусейн, делает в доме генеральную уборку, пока ты дрыхнешь. Такие угрызения совести, смешанные с чувством виноватой благодарности и внезапного невыразимого понимания своего невероятного счастья, не только полезны, но и приятны. Я кинулась на Эрика, зацеловала его и уткнулась ему в шею.

— Я правда тебя люблю.

— Ты любишь меня? А кто любит тебя?

Мы долго сидели и молчали. Потом я поднялась и тяжело вздохнула.

— Итак, — он ободряюще похлопал меня по спине, — что теперь будем делать?

Ответ на этот вопрос пугал меня всегда, но только не сейчас. Эрик сделает так, чтобы в моей жизни никогда не было ничего пугающего. Я сделала еще один глубокий вдох, чтобы набраться сил, и спокойно сказала: