Фернанда вскрикнула от ужаса. Я невольно прижал ее к сердцу. Сильвия с ледяным презрением сказала госпоже де Терсан, что ей непонятна такая резкость и что она не станет отвечать на загадки.

— Я сейчас сообщу тебе разгадку, — сказал Жак с горечью. — У этой дамы нет состояния, а я дал ее дочери дарственную, которая в случае вдовства Фернанды или раздельного нашего жительства обеспечит ей блестящие условия существования. И вот госпожа Терсан пытается рассорить нас для того, чтобы дочь уехала к ней, жила под ее опекой и предоставила маменьке распоряжаться ее имуществом, дающим пятьдесят тысяч ливров дохода в год. Вот и вся разгадка.

Госпожа де Терсан позеленела от злобы, но ненависть чудесным образом развязала ей язык, и она осыпала Жака и Сильвию такими язвительными оскорблениями, что Жак потерял терпение, брови его сошлись на переносье; тогда он раскрыл свой бумажник и, достав оттуда листочек, на котором была наклеена половинка образка и написано несколько слов, показал этот клочок госпоже де Терсан и воскликнул громовым голосом:

— А это вам знакомо?

Она бросилась к нему в бешенстве, хотела схватить бумагу, залепетав, что она не понимает, что это значит, но Жак, оттолкнув ее, подошел к Сильвии и снял у нее с шеи нечто вроде ладанки, которую она всегда носила на груди.

Он разорвал этот мешочек из черного атласа, извлек оттуда вторую половину образка и, показывая его госпоже де Терсан, повторил все таким же громовым голосом, как еще никогда не говорил при мне:

— А это вам знакомо?

Несчастная женщина едва не лишилась чувств от стыда, потом вскочила с места и закричала с ненавистью и отчаянием:

— А все-таки она ваша любовница, так как вы хорошо знаете, что она не сестра вам!

— Она не сестра тебе, Жак? — переспросила Фернанда, которой не больше нашего была понятна эта странная и таинственная сцена. Видя, что матери плохо, она подошла, чтобы помочь ей.

— Нет, она ему не сестра, а любовница! — в бешенстве кричала госпожа де Терсан, пытаясь увлечь за собою дочь. — Бежим из этого дома — это место блуда, позора. Едем, Фернанда, ты не можешь оставаться под одной кровлей с любовницей мужа.

Бедняжка Фернанда, разбитая жестокими волнениями, ошеломленная такими неожиданностями, стояла в растерянности, а мать, словно в бреду, трясла ее за плечи и толкала к дверям. Жак избавил жену от этих мучений и, освободив из рук матери, подвел к Сильвии.

— Если она не сестра мне, то тебе-то уж она наверняка сестра; обними ее и забудь свою мать, которая сейчас сама погубила себя.

Госпожа де Терсан забилась в ужаснейшей истерике. Ее унесли в спальню дочери. Фернанда вышла, чтобы помочь ей; вслед за нею двинулась было Сильвия, но вдруг, остановившись между Жаком и мною, взяла каждого из нас за руку.

— Жак, — сказала она, — ты зашел слишком далеко! Не следовало говорить этого при Фернанде и при мне. Мне очень горько было узнать, что такая женщина — моя мать. Я думала, что смерть унесла ту, которая дала мне жизнь и тут же покинула меня. К счастью, Фернанда, должно быть, ничего не поняла в этой сцене; легко будет внушить ей мысль, что, называя меня ее сестрой, вы просто имели в виду мою дружбу с ней. Пусть она истолковывает все это как может! Никому из нас не следует объяснять ей эти печальные тайны. Октав должен свято хранить их.

— Охотно буду молчать, тем более что я ничего не знаю и угадать эти секреты могу не больше, чем Фернанда.

Мы расстались, и Сильвия провела остаток дня в комнате госпожи де Терсан. Фернанда занемогла и лишь только увидала, что мать ее немного успокоилась, тоже слегла. Сильвия усердно ухаживала за обеими больными. Право, у нее высокая и благородная душа. Не знаю, что произошло между нею и госпожой де Терсан, но на следующее утро, когда эта дама уезжала, не пожелав ни с кем проститься, она дозволила Сильвии проводить ее до экипажа. Я видел, как они проходили по парку, а они не могли меня заметить. Госпожа де Терсан имела удрученный вид; казалось, у нее уже не хватало сил ни гневаться, ни досадовать. Перед тем как сесть в карету, ожидавшую ее у ворот, она протянула Сильвии руку, но вдруг, после краткого колебания, бросилась в ее объятия и зарыдала. Я слышал, как Сильвия предложила госпоже де Терсан проводить ее и помочь ей.

— Нет, — ответила та, — смотреть на вас мне слишком тяжело. Но если я перед смертью позову вас, дайте слово, что вы приедете, чтобы закрыть мне глаза.

— Клянусь! — ответила Сильвия. — И клянусь также, что Фернанда никогда не узнает вашей тайны.

— А тот молодой человек будет молчать? — добавила госпожа де Терсан, говоря обо мне. — Простите меня, ведь я так несчастна!

— Я кое-что хочу отдать вам, — сказала Сильвия. — Возьмите тот листок, который Жак вчера показывал вам. Три строчки, написанные на нем, — единственное доказательство моего происхождения. Вы можете и даже должны его уничтожить. Вот вторая половинка образка. Оставьте мне вашу: она никому ничего не откроет, а я дорожу ею из-за Жака.

— Добрая, добрая девушка! — воскликнула госпожа де Терсан, с восторгом принимая листок бумаги, который протянула ей Сильвия.

Вот и все изъявление благодарности, которое дочь услышала от матери. В злом сердце госпожи де Терсан радость избавления от страха за себя мгновенно взяла верх над раскаянием и смятением преступной совести. Она велела кучеру гнать лошадей.

Сильвия долго стояла неподвижно и смотрела ей вслед; когда карета исчезла из виду, девушка скрестила на груди руки, и я услышал, как ее бледные губы произнесли чуть слышно: «Моя мать!».

— Объясни же мне эту тайну, Сильвия, — сказал я, подходя к ней, и поцеловал ей руку с неодолимым чувством благоговения. — Как же эта женщина оказалась твоей матерью, когда ты считала себя сестрой Жака?

Лицо Сильвии выразило глубокую сосредоточенность, и она ответила:

— Во всем мире только эта женщина могла бы сказать, кто мой отец, но она и сама этого не знает. И эта женщина — моя мать.

— Ее, значит, любил отец Жака?

— Да, — ответила Сильвия, — но у нее одновременно был и другой любовник.

— А что было на листке?

— Рукою покойного отца Жака написано несколько слов, удостоверяющих, что я дочь госпожи де Терсан, но указывающих, что у него совсем нет уверенности, что он действительно является моим отцом, и, сомневаясь в этом, он не желает брать на себя заботы обо мне. Образок, половинка которого находилась у меня, он сам надел мне на шею, отправляя меня в воспитательный дом.

— Что за участь у тебя, Сильвия! — сказал я. — Недаром же Бог дал тебе такое мужественное сердце.

— Мои горести — ничто! — ответила она и повела рукой, словно отбрасывая всякие мысли о самой себе. — Больно мне из-за ваших мучений, из-за страданий Фернанды и особенно из-за Жака.

— А меня тебе не жаль? — печально спросил я.

— Тебя жаль больше всех, — сказала она, — потому что ты самый слабый. Но все же одно меня утешает: ты приехал сюда — это смелость, достойная мужчины.