Тот упал на колени, осыпал ее руки горячими поцелуями.

Катерина рук не отнимала. Лишь потом слегка оттолкнула, потрепала по щеке.

— Иди, записывай свои новые обязанности. — И на чала диктовать: — Управление моих сел и деревень. За писал? Затем, ведание казной. Принятие на службу в мое ведомство…

Список был длинный. И сулил он блага немалые.

На другое утро отправились кататься на восьмивесельном шлюпе. День был тихим. Ветер самый слабый, лишь после полудни к зюйду подался.

Оркестр, расположившийся на корме, услаждал слух музыкой.

Лакеи ставили блюда с изысканной пищей.

Выбор вин был большой — из французских.

Катерина и Монс сидели в непосредственной близости на особой скамейке, прикрытой шатром и обитой дорогим штофом.

После обеда, склонившись к царице, Монс читал ей свои стихи:

Купидон, вор проклятый,

Пробил стрелою сердце, лежу без памяти.

Не могу я очнуться, и очи плакати,

Тоска точит сердце кровавое,

Рудою запеклося, и все пробитое.

У Катерины слеза пробилась из глаза. Она шепнула:

— Никто прежде виршей мне не сочинял. Приходи нынче же после захода солнечного. Ах, заплутай ка кой. — И она игриво провела ладошкой по его нежному месту.

Уже через неделю-другую после описанных событий, катаясь в карете по Летнему саду, Катерина как бы между прочим заметила Монсу:

— А ведь ты уже не самое ли главное лицо среди всех моих аристократов — камер-фрау, вельмож, фрейлин… Цени сие!

— Ценю, матушка! — склонился к руке Монс. («Матушка» была на пять лет его моложе.)

И впрямь, вскоре ни одно мало-мальски серьезное дело не решалось без участия Монса. Взятки вчерашний изгой брал почти не таясь, а без мзды стопорилось любое благое начинание.

Добычу ему тащили самые видные люди, самые именитые и знатные. Давали деревеньками, лошадьми, крепостными девушками, бриллиантами.

Хапал Монс так алчно, словно жить собирался два века.

Так продолжалось более восьми лет — до ноября 1724 года. Длилось бы и далее, но…

Многие ведали про амурную связь Монса с Катериной и про его лихоимство, но никто — ни Меншиков, ни Ягужинский, ни Толстой и прочие, им равные, — на Виллима не донес. Ибо учинить такой донос на немца означало донести на саму Катерину. Храбрецов столь отважных не находилось.

А обличительную кляузу сделал некий Ширяев — один из неважных дворцовых слуг. Сделал по глупости, зависти и по той причине, что терять ему было особенно нечего. (Любопытно, что подметное письмо было направлено вторично — первое где-то затерялось, возможно, что в самом Тайном приказе у грозного Ушакова — намеренно.)

В воскресный день 8 ноября в спальню к Монсу пожаловал кровавый инквизитор Ушаков. Гаркнул:

— Сдай шпагу и ключи! Ты арестован! Поедешь ко мне на квартиру.

Конвоиры, возглавляемые рослым гвардейским офицером Сергеем Богатыревым, славным многими любовными победами, обнажив шпаги, повели арестанта к дому Ушакова.

Там их уже дожидался Петр, сильно сдавший после операции на мочевом пузыре и последующей болезни.

Он окинул Монса презрительным взглядом, грустно качнул головой:

— Значит… с Катериной? До чего же Монсова фамилия гнусная. Много крови мне испортили… за мою доброту. Но и ты, однако, Виллим, отвеселился.

Весть об аресте Монса заставила трепетать сотни сановников. Каждый знал за собой вину, а Петр умел искать и жестоко наказывать.

Опасения оказались напрасными. Петр был уже не тот, что прежде. Болезни точили его тело, на своем челе государь уже ощущал смрадное дыхание смерти. Да и не желал оскорбленный муж долгих розысков, жаждал скорой расправы. Доказали три случая взяток — и довольно!

15 ноября судьи (среди них был знаменитый Яков Брюс) объявили приговор:

— За многие вины учинить Виллиму Монсу смертную казнь, а имение его — движимое и недвижимое — конфисковать.

Петр собственноручно начертал: «Учинить по приговору».

* * *

После христианского напутствия в жизнь загробную Монс остался в одиночестве. Он сник, словно тяжелая могильная плита уже придавила его.

Вдруг заскрипел ключ в замке, дверь медленно приотворилась. Тяжело ступая, вошел Петр.

Радостная мысль вспыхнула в душе: «Катерина заступилась. Власть ее над государем безмерна. Помилован? Пусть буду влачить дни свои в убогой нищей избушке, но только жить, жить!»

Виллим, оживая, с надеждой смотрел на Петра.

После долгого молчания государь медленно произнес:

— Мне очень жаль тебя лишаться, но как быть иначе?

Монс ответил:

— Я виноват перед вами, государь. Вы всегда были ко мне добры.

Петр вдруг порывисто обнял обреченного на смерть, но ничего не промолвил.

У обоих на глазах блеснули слезы. Они понимали то, о чем промолчали.

Следующим утром белокурого красавца возвели на эшафот, огласили приговор.

Впрочем, не весь, а лишь экстракт из него — дабы не тратить времени попусту.

Монс стоял печально-величественный и вполне спокойный.

Когда читавший закончил, Монс кивнул ему:

— Благодарю вас, сударь, за труд…

Затем он простился с народом — на все четыре стороны низко поклонился.

Вынув что-то из кармана, он протянул пастору:

— Возьмите, падре, на память о безвинном мученике. Может, я и был плох, но, видит Бог, не хуже других.

Пастор с любопытством взглянул на подношение: это были золотые часы с портретом Екатерины.

Монс поглядел на палача и обратился к нему с просьбой — теперь уже последней в жизни:

— Сделай милость, покончи все скорее, — и, не удержав тяжелый вздох, покорно лег на плаху, хранившую рыжие следы чьей-то крови.

Палач исполнил просьбу. Подняв с помоста голову, он водрузил ее на шест, по которому побежали струйки крови.

Полуоткрытые глаза Монса смотрели в серое небо. Золотистые волосы вились по ветру.

Народ плакал.

* * *

В тот же день Петр привез к месту казни царицу, ткнул пальцем в сторону шеста: