Глаза у него закрыты, но весь перед — лицо, руки — не очень пострадал. Жар пришелся на спину, а Мия по-прежнему у него в объятиях. Она вся растопырилась, странно, неестественно.

— Дайте мне, — говорю я и осторожно подсовываю под нее руки и беру ее. Стоит мне к ней прикоснуться, как она расслабляется. Плач стихает и, несколько раз судорожно всхлипнув напоследок, она умолкает и открывает глаза.

— Мия, — говорю я. — Мия.

Она смотрит на меня голубыми-голубыми глазами.

— Мия… все в порядке. Все хорошо. Не бойся.

— Ну как она?

Это Адам — шепотом. Глаза у него тоже открыты.

— Хорошо, — говорю, — все хорошо. Посмотри, она цела и невредима. Это ты ее спас.

Подношу ее к его лицу, чтобы он сам посмотрел, но он снова закрывает глаза.

— Не могу, — говорит он. — Не могу смотреть.

— Можешь. Еще как можешь. Она цела.

Мия гулит и тянет к нему руки. Пушок на коже у нее подпален, но сама кожа розовенькая, гладкая, идеальная. Она трогает его лицо, и он открывает глаза.

— Боже мой, — выдыхает он.

— Что?

— Мия, — говорит он.

Он произносит ее имя — и плачет.

Припадок ее не убил. Она перепугана, но цела и снова на руках у Сары, как и положено.

Изменилось только одно — и у меня это не помещается в голове. Не доходит. Не понимаю.

На глаза набегают слезы. Пытаюсь их сморгнуть. Хочу и дальше смотреть ей в лицо, ей в глаза.

— Все хорошо, — повторяет Сара. — Посмотри, она цела и невредима. Это ты ее спас.

Кажется, да. То есть это так кажется. И при этом… при этом…

Она рядом со мной. Протягивает руку к моему лицу, гладит меня. Не улыбается. Глядит на меня серьезно-серьезно. Немного успокоилась и теперь разглядывает меня, а я ее.

Я слышал разговоры о детях, которые рождаются со старыми мудрыми душами, и никак не мог понять, о чем это. А тут, кажется, понимаю.

В человеке, который смотрит сейчас на меня, есть что-то вечное. Такое чувство, будто ей совсем не месяц, будто она везде побывала и все видела. И все знает. И все понимает.

Ее лицо — последнее, что я вижу, перед тем как отключиться, и оно остается у меня перед глазами, когда меня уносит куда-то вдаль. Оно плывет передо мной и отпечатывается в голове. Внутри оно меняется — из цветного становится черно-белым, а потом негативом: где был свет, теперь тени, а где тени — свет. Выворачивается наизнанку, черты распадаются и пляшут, потом соединяются, но неправильно, оставив меня ломать голову, каким же оно должно быть, это лицо. Это игра. Я понимаю, что это просто игра, но больше всего на свете хочу, чтобы ее лицо снова стало как надо. Хочу, чтобы все стало правильно. Надо, чтобы кусочки сложились в осмысленную картинку. Если я не заставлю их сложиться правильно, все пойдет наперекосяк. Если не получится, лучше умереть.

Раньше кругом стоял шум: трещало пламя, шипело и стонало охваченное огнем здание, кричали люди.

Теперь стало тихо — и эта тишина похожа на вопль.

Это как фильм — фильм-катастрофа. Я в нем и при этом смотрю его, наблюдаю, как разворачиваются вокруг события.

Дом уже весь в огне. Потушить нет шансов. На заднем дворе толпятся группами люди — вокруг Адама, вокруг нас с Мией. Здесь есть все, что обычно бывает во дворах загородных особняков — качели, лазалка, горка. Папу положили в метре от надувного гимнастического мяча с рожками и нарисованной рожицей. Сначала мяч был мой, потом достался мальчишкам. Вылупил на меня безумные глаза и улыбается. Папе закрыли лицо. Кто-то набросил на него куртку, но руки и ноги торчат из-под нее в разные стороны.

Я гляжу на него и не знаю, что мне полагается чувствовать. Пока что я не чувствую ничего. Просто тело, прикрытое курткой. Гораздо хуже думать про маму, лежащую в кладовке под лестницей. Пламя наверняка уже добралось до нее. Как кремация. Нет, даже думать страшно.

Я перед ней в долгу. Не важно, что у нас творилось, пока я жила дома, — мама спасла Мию. Защищала ее даже мертвая.

Оборачиваюсь на дом.

«Спасибо, — мысленно произношу я. — Я люблю тебя, мама».

Правда? Я люблю эту женщину, которая делала вид, будто ничего не происходит? Разве я ее любила — и люблю?

Пламя ревет, будто какой-то зверь, швыряет высоко в небо пепел. Задираю голову, чтобы посмотреть, докуда доходит черный столб дыма, но не вижу.

— Конец, — говорит кто-то.

Это слово припечатывает меня к земле. Это про Адама. Они про Адама говорят.

Он по-прежнему лежит на боку, но глаза у него закрыты. Кожа на спине и плечах побледнела — огонь обжег его добела.

— У него шок.

Все эти недели и месяцы, когда мне снился мой сон, я боялась только за Мию. Я была в ужасе, в панике, и все из-за нее. Эта мысль преследовала меня. Я была уверена, что она погибнет.

И не думала, что это будет Адам.

— Адам, не умирай, не умирай!

Не отзывается. Глаза у него открыты, но смотрят в одну точку. Лицо начинает расслабляться. Он сейчас умрет.

Осторожно кладу Мию на землю, а потом беру лицо Адама в ладони и то ли приседаю, то ли ложусь рядом, чтобы он видел меня.

— Адам. Посмотри на меня. Посмотри на меня, ну!

Глаза у него открыты, но он меня не видит. Не достучаться.

— Адам! Ну пожалуйста!

Наклоняюсь и целую его. Губы у него пахнут дымом. Он не отвечает.

— Все, — говорит кто-то.

— Нет! Такого не может быть!

Подаюсь вперед еще немного и целую его глаза. Когда я отрываюсь от него, слезы так и льются, падают ему на ресницы, шлепаются, будто капли дождя.

Всю жизнь меня бесило, что я вижу числа. Они меня пугали. Не знаю, за что мне достался этот дар, это проклятье. Но спасает меня именно число. Сарино.

Я — в туннеле, в длинной трубе, где сплошная темнота, но в конце виден свет — свет, тепло, и там меня ждут. Мама. Она такая, какой я ее помню, а не такая, как перед смертью. Она протягивает ко мне руку, и я тянусь к ней, но пальцы у нас не соприкасаются. Она улыбается — мне так приятно, что я снова ее вижу. Я и не надеялся. Она говорит со мной, но губы у нее не двигаются. Я слышу ее мысли.

— Что ты тут делаешь, малыш? Еще не пора.

Слышу другие голоса, они кричат, зовут, но это где-то далеко-далеко, за много миль.

— Все.

— Нет! Такого не может быть!

И тут кто-то оказывается рядом со мной, совсем-совсем рядом, и я открываю глаза, но ничего не вижу. Вижу только свет, и получается как-то так, что свет — это мама, а мама — это свет. Больше я никуда смотреть не хочу. Я так по ней тосковал.