— Вы уверены, что это оно?

— Да… Кельхандар ушел с плато над распадком, говорит — небо и земля исчезли, смешались, горы дрожат… С неба упал ураган, он принес с собой снег и огонь одновременно… И земля дрожит… Там, снаружи, дышать нечем!

— Ну так пусть не сидят снаружи, — раздраженно буркнул Тэйн. — В пещерах достаточно места.

— Так ты идешь? — спросила она осторожно, видя его странное, безумно-отстраненное состояние. — Что мне передать Джерхейну? И Кельхандару?

— Что хочешь, — ответил он, неистово желая вернуться в круг Усыпальницы. — Впрочем, я приду. Попозже.

Он даже не заметил, как она ушла. Пройдя в круг, в самый центр Усыпальницы, туда, где яркими объемными фигурами висела надпись на шиаллахе, он неожиданно понял, о чем именно она говорит. Медленно и четко, словно по тексту книги, он повторил ее с точностью до малейшего завитка. На самом последнем знаке и звуке тумбы задвигались — отъехали назад, оставляя в центре ровный круг, который неожиданно вздыбился полусферой плит, открывая нечто вроде хрустального саркофага. Там, под переплетением радужных арок, он увидел тело человека — или телла? Нет, все-таки человека… почти как живое, словно бы уснувшее. Человека, который по каким-то странным причинам не смог покинуть этот мир и уйти дальше по Кольцу миров, реализуя свое предназначение. Который, создав одно из самых прекрасных своих творений, почему-то перестал быть Творцом, навеки оставшись в этом не родном, но таком близком, прекрасном и понятном мире…

Со страхом и благоговением Тэйн приблизился к нему. Тело не распалось — оно казалось живым, как будто уснуло глубоким, близким к смерти сном. Внезапно он понял, что тело Кэлленара-Творца действительно мертво, но дух каким-то образом жив. Но как? Почему? Тэйн чувствовал частичку сознания в воздухе, окружавшем Усыпальницу, и само осознание присутствия повергло его сначала в трепет, потом — в хаос неверия.

«Знаешь, я хотел бессмертия, — неожиданно услышал он шелест, похожий на отдаленный шепот. — Они не хотят. Старые Творцы, те, чей огонь давно горит в храме. А я — хотел. Мне хотелось… Мне хотелось, чтобы люди — и не только — знали обо мне. Чтобы помнили мое имя. У меня тогда еще было имя… У них — уже нет. Все они безымянные. А я не хотел…»

«У Арбонна есть имя, — возразил Тэйн, вспомнив старого мастера. И тут же усомнился в своих словах. Кто на самом деле помнит его имя? Никто. Он ведь просто представился ему и Риварду для удобства общения. Он ведь так и сказал «Можете называть меня…» Даже в воспоминаниях Ройга, навеянных Книгами, на самом деле он был безымянным.

«Они смирились с безликостью, — продолжило эхо. — Они смотрели на вещи — на весь мир, на смысл своего существования совсем по-другому. Я же хотел величия. Я хотел, чтобы меня узнавали, помнили, чтобы повторяли мое имя. Они — Творцы — давно потеряли свои имена. Мое, к несчастью, осталось. Я понял это только спустя века, лежа здесь в неподвижности и забвении. Имя привязало меня к этому миру, извратив саму идеюбессмертного Творца. Я перестал им быть. Я не могу умереть, я не могу жить, я не могу вернуться, я не могу идти дальше…

«Я… чем тебе помочь?» — спросил Тэйн, потрясенный до глубины души ужасом положения этой бессмертной тени.

«Творец и корысть — вещи несовместные, — донесся до него глухой шепот. — Никогда нельзя жалеть, когда отдаешь. Нельзя ждать благодарности или награды. Ошибка… Моя ошибка. Творец не может быть тщеславен по определению, иначе он не Творец — он обычный смертный. Творец отдает душу, всю до последней капли и черпает ее снова и снова в окружающем мире и в его людях. В красоте мира, в осеннем листе, падающем на землю, в каплях дождя, в улыбке любимой, в громе небесном, в печальных глазах старика, в беспричинной детской радости. Я слеп и глуп… Я жаждал признания, я давал имена вещам, которые должны оставаться безымянными… Я любил возвращаться в те миры, где творил, чтобы увидеть свое величие и память обо мне. Я ждал благодарности за то, что создал, но слышал только проклятия. Величие и гибель, замкнутые в кольцо, словно само мироздание, преследовали меня. Прости меня…"

За что? — оторопело спросил Тэйн, глядя, как ярко вспыхивает пульсацией контур тела под хрустальным саркофагом.

«Никто не знает обо мне, и все каждый день повторяют мое имя. Я бессмертен — и мертв. Я понял свою ошибку, — он услышал смешок. — За столько лет. Творца судят по делам его. Не по имени. О настоящем Творце вообще… не помнят. То, что он сделал, не имеет словесного выражения. Это как воздух, как огонь, как сама жизнь… Прости меня от лица всех вас. И сотри, уничтожь мое имя."

Плохо понимая суть происходящего, но испытывая величайшую растерянность и жалость к существу, удерживаемому здесь множество веков, Ройг нарисовал и бросил в саркофаг простейший знак Небесного огня. Сотворить его оказалось неимоверно трудно… Там, где-то за каменными стенами пещер, бунтуют и беснуются стихии. Жалкая искра, рожденная гигантскими усилиями, вспыхнула, упала и исчезла в свечении радужных арок, и тело на воздушном ложе, казавшееся невесомым, словно сделанным из тонких нитей паутины, вспыхнуло и сгорело, как сухая щепка. Свечение стремительно потухло, саркофаг растаял, оставив после себя жалкую горстку пепла в самом центре Усыпальницы, прямо на голых камнях, словно и не было никакого саркофагас бессмертным обитателем.

Просто горсть пепла. И не более…

Тэйн, постояв в растерянности, приблизился к нему, собрал прах в ладонь и, не зная, что делать, вынул камень Даллана, смешал прах Творца Кэлленара с его прахом. Потом, повинуясь странному душевному порыву, вытащил из кармана все камни-защитники, кроме камня-талисмана, оставшегося у Лейт, и бросил их в ту же самую урну. И поместил могильный камень на место.

Вот и все. Свечение Усыпальницы исчезло, знаки ши-ала потухли, унеся с собой все загадочное волшебство этого места. Теперь это был один из множества залов Тонхайра. Даже хэльдов здесь не было. Никаких. Даже самых простейших.

Неожиданно его разобрала злость. Неужели все так глупо и просто? Гордыня Творца, не позволившая ему должным образом завершить собственное творение? Уродливое посмертие, извратившее идею истинного бессмертия? Эх, шарахнуть бы чем-нибудь по этому гнусному месту, чтобы следа от него не осталось… Чтобы навсегда стереть из памяти этого мира гордыню его самого первого творца, избавить от ошибок, и найти, наконец, тот единственный путь — выход — для всех…

А потом, словно повинуясь чему-то извне, чему-то, идущему из души, он понял, что и как именно он должен сделать.

…И он принялся за работу, не зная, в какую форму выльется его творение потом, после, но вкладывая в то новое, что рождалось под его рукой, всю свою душу, свою любовь, ненависть, страсть и блаженный покой, и в особенности — свою мечту о будущем, мирном и свободном, со множеством дорог и возможностей, и главное — с возможностью счастья для каждого, кто решится пройти своим путем. Призывая на помощь все силы вселенной, он что-то выкрикивал — то ли отдельные слова, то ли целые заклятия, то ли настоящие сложные конструкции из гармоний, символов и стихий — на самом деле он и сам не понимал, что делает; и в какой-то момент он неожиданно осознал, что там, вовне, за его спиной, за надежными каменными стенами вокруг него что-то неумолимо и безвозвратно переменилось. Музыка Потоков, прекрасная, всесильная, разрушительная для одного маленького и слабого человеческого тела, звучала в нем с нарастающей мощью и совершенной, невыносимой гармонией, и он запретил себе отвлекаться, продолжая работу, повинуясь не разуму и не памяти, а какому-то постороннему чувству, побуждавшему его воспроизводить те самые, забытые мирозданием, неясные, а по сути — никогда и никем не понятые слова. Слова, порождения странных, на грани безумия образов, которые теперь, повинуясь некоей силе, льющейся прямо из сердца, становились реальностью…