Лучи теплого весеннего солнца, перевалившего полуденную черту, косо падали в ущелье. Пели дрозды. Гефестион предчувствовал перемену: рождение, смерть, вмешательство бога. На только что явившемся на свет чувстве остались пятна крови, следы мучительных родов; все еще хрупкое, оно не давалось в руки. Но оно жило. Оно будет расти.

Им нужно было возвращаться в Эгию, но оба не торопились: им и так было хорошо. Пусть он отдохнет, думал Гефестион. Александр избавился от своих мыслей, забывшись непрочным сном. Гефестион следил за ним пристально, со смиренным терпением леопарда, притаившегося у воды. Голод его утихал от самого звука легких отдаленных шагов — кто-то спускался по лесной тропе, чтобы попасть ему в лапы.

Цветы сливы осыпались и лежали на земле, прибитые весенними дождями, время фиалок прошло, на виноградных лозах набухли почки.

Философ нашел некоторых своих учеников излишне рассеянными после Дионисий — явление, известное даже в Афинах; но наследник был прилежен и собран, он хорошо успевал в этике и логике. В чем-то он остался таким же странным, как прежде: уклонился от расспросов, когда его застали приносящим в жертву Дионису черного козла, — философия, как это ни прискорбно, еще не излечила его от суеверий, но за самой этой скрытностью, возможно, таились надлежащие сомнения.

Как-то Александр и Гефестион стояли, перегнувшись через перила, на одном из деревянных мостиков над ручьем Нимф.

— Теперь, — сказал Александр, — я думаю, что примирился с богом. Вот почему я смог рассказать тебе обо всем.

— Разве так не лучше?

— Да, но сначала я должен был все пережить в себе. Гнев Диониса преследовал меня, пока я не принес искупительную жертву. Когда я стараюсь рассуждать логически, то понимаю, что несправедливо возмущаться поступком матери только потому, что она женщина, ведь отец убивает людей тысячами. Да и мы с тобой убивали людей, которые ничего дурного нам не сделали, просто потому, что была война. Женщины не могут вызвать врага на поединок, как мы, им остается только по-женски мстить. Чем обвинять их, мы должны благодарить богов за то, что созданы мужчинами.

— Да, — сказал Гефестион. — Да, должны.

— И я понял, что Дионис разгневался, ибо я осквернил его таинство. Знаешь ли, я был под его покровительством с самого детства, но потом чаще приносил жертвы Гераклу, чем ему. Когда я слишком занесся, он явил мне свой гнев. Он не убил меня, как Пенфея в трагедии, потому что покровительствовал мне, но он покарал меня. Все могло бы обернуться гораздо хуже, если бы не ты. Ты был как Пилад, который остался с Орестом даже тогда, когда за ним гнались фурии.

— Конечно же я остался с тобой.

— Скажу тебе еще кое-что. Возможно, думал я, эта девушка на Дионисиях… Но какой-то бог защитил меня.

— Он смог тебя защитить, потому что ты умеешь владеть собой.

— Да. Все это случилось из-за того, что мой отец не умеет сдерживаться, даже ради соблюдения приличий в собственном доме. Он никогда не переменится. Это всем известно. Люди, побежденные им в сражении, вместо того чтобы уважать его, насмехаются за его спиной. Я не смог бы жить, если бы знал, что такое говорят обо мне. Если бы знал, что я не был бы хозяином себе самому.

— Люди никогда не скажут о тебе такого.

— Знаю одно: я никогда не полюблю человека, которого нужно будет стыдиться. — Он показал на прозрачную коричневатую воду. — Посмотри на этих рыбок. — Они склонились ниже, их головы соприкоснулись. Стайка быстрых рыб промелькнула в толще воды, как множество стрел в полете. Внезапно выпрямившись, Александр сказал: — Великий Кир никогда не был рабом женщины.

— Да. Даже самой прекрасной женщины из всех смертных, рожденных в Азии. Это есть в книге.

Александр получил по письму от каждого из родителей. Никто из них не был особенно обеспокоен его необычным бесстрастием после Дионисий, хотя и тот, и другая почувствовали на себе изучающий взгляд сына, словно он смотрел из окна наглухо запертой комнаты. Но Дионисии изменили многих юношей; скорее стоило бы задуматься, если бы праздник прошел для Александра бесследно.

Отец писал, что афиняне населяют колонистами греческое побережье Фракии, Херсонес, к примеру, но из-за оскудения общественной казны отказались от поддержки переселенцев, которые вынуждены пиратствовать и совершать набеги в глубь страны, как разбойники гомеровских времен. Македонские суда и склады грабились; греки дошли до того, что захватили посла, который вез выкуп за пленных, пытали его и потребовали за его жизнь девять талантов.

Новости Олимпиады, на этот раз оказавшейся в полном согласии с Филиппом, были схожими. Эвбейский купец Анаксин, привозивший для царицы товары с юга, был схвачен в Афинах по приказу Демосфена только из-за того, что дом его хозяина посетил Эсхин. Анаксина пытали до тех пор, пока он не признал себя шпионом Филиппа, и на этом основании предали смерти.

— Хотел бы я знать, — сказал Филот, — как скоро начнется война.

— Война уже началась, — возразил Александр. — Вопрос только в том, где произойдет первая битва. Нечестием будет разорить Афины — это все равно что ограбить храм. Но рано или поздно с афинянами придется сражаться.

— Зачем? — спросил Гарпал, который, став калекой, видел в способных сражаться мужчинах дружественную, но чуждую расу. — Чем громче они лают, тем виднее всем их гнилые зубы.

— Не настолько гнилые, чтобы оставить афинян у себя за спиной перед походом в Азию.

Война за греческие города в Азии больше не была отдаленным видением; необходимая подготовка к ней уже началась. Каждый год полоска покоренных земель придвигалась к Геллеспонту. Укрепленные города пролива, Перинф и Византий, были последним серьезным препятствием. Если они падут, Филиппу останется только обезопасить свой тыл.

Все это было слишком очевидно, и афинские ораторы вновь прочесывали Грецию в поисках возможных союзников из числа тех, кого Филипп еще не успел поработить, запугать или купить. Флоту, не занятому во Фракии, послали немного денег; на пограничном острове Фасос укрепили гарнизон. В саду Мьезы юноши между собой толковали о новых сражениях, а в присутствии философа обсуждали природу и свойства души.

Гефестион, ни разу в своей жизни не делавший покупок за границей, долго хлопотал, чтобы заказать в Афинах копию «Мирмидонян», которую потом подарил Александру. Под цветущим кустом сирени у заводи Нимф они обсуждали природу и свойства любви.

Наступила пора, когда дикие звери в лесах искали себе пару. Аристотель всесторонне изучал особенности их совокупления и рождения потомства. Его ученики, вместо того чтобы охотиться, прятались в кустарнике и делали записи. Гарпал и его друг развлекались, придумывая фантастические процедуры, тщательные научные описания которых казались вполне достоверными. Философ, полагавший, что его жизнь слишком ценна для человечества, чтобы подвергать ее риску, часами ползая по холодной мокрой земле, сердечно благодарил их и аккуратно переписывал эту чушь.