Я никогда раньше не замечала, как его роскошная жизнь отличается от моего скромного существования в убогой однушке. Это несправедливо. Кто-то должен преподать Йесперу урок. И этим кем-то могу быть только я.

Кровать у него широкая и мягкая, и, наверно, дорогая. Я могу лежать на ней и вдоль и поперек. От постельного белья исходит слабый аромат стирального порошка или парфюма. На тумбочке лежит детектив и пара деловых журналов. Я выдвигаю ящик и заглядываю внутрь. Зарядка для мобильного, крем для лица, тюбик со смазкой.

Снова меня словно сворачивает в тугой узел, к горлу подступают рыдания. Вот она, правда, которую я ищу, но какой ценой она мне далась? Эта правда больнее, чем я ожидала. Конечно, я хотела знать, где Йеспер и почему он не отвечает на звонки. Но я не хотела видеть его снимки с другой женщиной, рыться в их нижнем белье, вдыхать запах их простыней.

Я снова начинаю рыдать. Зарываюсь лицом в пуховые подушки и истерично рыдаю, выпуская наружу всю боль и разочарование последних недель.

Когда я просыпаюсь, в комнате светло. Сначала я не могу понять, где я, потом смотрю на руку, обмотанную тряпкой. Тряпка красная от засохшей крови.

Я сажусь, разворачиваю импровизированный бинт. Кровотечения больше нет. Я запихиваю окровавленные трусы за спинку кровати. Во рту стоит горечь. Кровь напоминает мне о ребенке, которого я потеряла. Я с трудом поднимаюсь с кровати и разминаю затекшие члены. Тело словно не хочет меня слушаться. Подхожу к окну и пытаюсь понять, сколько сейчас времени и сколько я спала. За окном светло. Моим глазам открывается белоснежный пейзаж: земля и деревья покрыты легким белым снежком. В конце улицы я вижу большой черный джип, направляющийся к дому. Я не сразу понимаю, что это означает. Машина уже в двадцати метрах от дома, и это джип Йеспера. Меня охватывает паника. Я оглядываюсь вокруг, хватаю сумку, куртку, слетаю вниз по лестнице в подвал. Сколько у меня времени? Минута? Тридцать секунд? Не оборачиваясь, подбегаю к окну, выбрасываю из него сумку, залезаю на стиральную машину, протискиваюсь наружу. Встаю и в этот момент слышу хлопок входной двери.

Я бегу прочь от дома между соснами вниз к заливу. Через минуту я вижу маленький домик на холмике, с которого хорошо виден дом Йеспера. Я заглядываю в пыльное окно. Садовая мебель, сломанный гриль, продавленный диван. Я поворачиваюсь и смотрю на дом, в чьем саду нахожусь. Он выглядит заброшенным. Окна на нижнем этаже заколочены. Труба водостока отвалилась и лежит в снегу перед домом.

Я разворачиваюсь и бегу дальше с ощущением, что только что сделала важное открытие.

Пришли новые счета. Я сижу за кухонным столом и смотрю на гору счетов, выросшую в два раза за каких-то пару дней. Больше украшений у меня нет, и я не знаю, откуда взять деньги. Единственная моя ценность – картина – пропала. Как же дорога была мне эта написанная в почти детском стиле пастельными красками картина игры в футбол. Когда я унаследовала ее, мне сказали, что ее стоимость не меньше трех тысяч крон. Но какое это имеет значение, если ее украл Йеспер? Почему мне не пришло в голову поискать ее в доме Йеспера, раз уж я была там, вместо того чтобы есть холодные макароны и плакать в его постели?

За окном идет снег. Скоро Рождество. Это будет первое Рождество без мамы, и я понятия не имею, с кем буду его встречать. Впрочем, Рождество для меня не такой уж и важный праздник. Меня прекрасно устроит пицца и фильм напрокат. Это даже лучше, чем традиционный рождественский стол и все такое. Рождественские традиции вызывают у меня страх. Уже в детстве я всегда боялась Рождества, потому что нужно было правильно продемонстрировать радость от подарков, чтобы не расстроить родителей, и вовремя испариться, чтобы не попасть под горячую руку, когда они напьются и начнут буянить.

Я взвешиваю счета в руке и после недолгих размышлений запихиваю обратно в банку и закрываю крышку. Крышка издает протестующий скрип, похожий на всхлип.

Я иду в ванную, провожу расческой по длинным волосам и думаю о том, что не узнаю эту женщину в зеркале. Она выглядит старше, слабее, циничнее. Она похожа на беспомощную жертву. Героиню мелодрамы, нуждающуюся в спасении и защите. И она меня бесит. Я не хочу быть жертвой. Я хочу быть той женщиной, которая подожгла гараж Йеспера, сильной, сосредоточенной, бесстрашной. Мне нужно измениться. И внешне, и внутренне.

Под зеркалом лежат старые маникюрные ножницы, тупые и погнувшиеся. Ногти ими стричь невозможно. Но я все равно хватаю их, беру прядь волос левой рукой и отрезаю прямо посередине. Она падает на пол, как падают снежные хлопья за окном. Я беру новую прядь. Потом еще. Пол медленно покрывается ковром из волос, а женщина в зеркале меняет облик.

Сначала я недовольна результатом. Прическа похожа на кривой паж и придает мне вид старомодной училки или библиотекарши. Я решаю сделать покороче. Снова принимаюсь стричь. Пальцы горят от напряжения, но под конец мне удается добиться желаемого. Теперь я выгляжу по-другому. Я стала другой.

Сумерки опускаются на Стокгольм. Поток машин увеличивается, и моя машина медленно ползет в направлении Кунгсхольмена. Я думаю об окоченелом трупе Йеспера Орре в зеленом ящике с песком. Об окровавленном лице, покрытом инеем. И снова, как всегда, когда мне приходится сталкиваться со смертью, мне вспоминается Анника. Перед глазами встает картина многолетней давности: сестра загорает на скалах. Худое тело только недавно начало принимать женские формы. Табачный дым поднимается над сухим тростником. Шершавая кора колет босые ступни.

Какой была бы наша жизнь, если бы я тогда не нажаловался маме на Аннику? Была бы она жива сегодня?

Мама чувствовала, что я виню себя в смерти сестры, и часто повторяла, что это был несчастный случай и что никто не виноват. Она твердила это как мантру. Думаю, ей было сложно смириться с тем, что Анника хотела покончить с собой и сама поплыла навстречу смерти.

Анника была первой, кто дал мне понять, что жизнь не вечна. Но за ней последовали другие. Петер, рыжеволосый парень из 7Б, въехал на мопеде прямо в дерево рядом с киоском, где торговали хот-догами, и впал в кому. Врачи констатировали смерть мозга. Четыре недели он пролежал в коме, а потом отец отключил Петера от ИВЛ[6], собрал сумку, уехал в Таиланд и больше не вернулся. Моя однокурсница Мари в полицейской академии заболела раком в двадцать пять лет. Она сказала всем, что скоро вернется, и отправилась умирать в хоспис. А потом мама.

После мамы я перестал считать. Все вокруг меня умирали. Чертовски неприятное чувство. К тому же я все время ждал, что следующим буду я сам. А раз так, то жизнь не имеет никакого смысла. И то, чем я занимаюсь – расследования убийств, поедание пиццы перед телевизором, просмотр порнушки в Интернете, – пустая трата времени. Проще сразу спрыгнуть с моста Вэстербрун. Никто обо мне и не вспомнит. Никто не будет по мне скучать. Не успеют круги на воде успокоиться, как все воспоминания обо мне будут стерты. Это действительно правда. Я жил так, что сейчас никто во мне не нуждается, никто от меня не зависит. Ни коллеги, ни Жанет, ни Альбин.