– Опять ты, боярин? – спросил его лежащий на выстилающей пол соломе Филипп. – Что же ты за… За наказание Божье? Что ты в меня вцепился, ровно клещ в овцу?

– Язык у тебя, инок, как помело. Отрезать очень хочется. Ты ведь теперь инок, да? – рассмеялся он. – Теперь все, больше никого бесчестить не сможешь. Теперь тебя до самого гроба никто, кроме стен каменных, не услышит. Сунут в монастыре в мешок кирпичный без окон, и все. Жив ты, мертв – более уже никакой разницы.

– И откуда в тебе столько ненависти, боярин? Не пойму… – с горечью выдохнул Филипп и закрыл глаза.

Первые три дня пути ни Басарга, ни его узник носу из кибитки не высовывали. Даже по нужде – и то каждый раз с тракта сворачивали и в лесу, подальше от глаз людских, дело свое творили. На четвертый день возок свернул к воротам клинского Успенского монастыря[36].

– Подьячий Монастырского приказа Басарга Леонтьев, – постучав в калитку, представился боярин и показал приговор: – Везу в Тверь инока осужденного. Переночевать пустите, хочу поспать спокойно, побега не опасаясь.

Ворота отворились, кибитка заехала на двор.

– Келью мне отведите отдельную, – потребовал боярин от подошедшего инока. – Общую с этим… Хочу, чтобы на глазах у меня оставался. Мало ли что? Поесть туда прямо принесите. Отлучаться не стану.

– Экий ты старательный, служивый, – покачал головой монах, но перечить не стал.

Вскоре низложенный митрополит и Басарга оказались в одной общей комнате, шириной всего пяти шагов и с десяток в длину. Кроме узкого топчана и иконы Богоматери в углу здесь ничего не было. Хотя, понятно, истинному иноку от жизни ничего более и не надо. Вскоре послушник принес две миски с гречей, кувшин с сытой.

– Держи, сквернослов! – сунул пленнику одну из мисок Басрага, перекусил, запил чуть сладковатой от подмешанного меда водой. – Вот это я понимаю, обитель. Еда простая и скромная, не для чревоугодия, а для поддержания сил. Не то что у тебя, сквернослов.

– Скорей бы уж ты меня отвез, боярин! – не выдержал Филипп. – Уж лучше мешок каменный, нежели причитания твои.

– Ой ли, сквернослов? А кому ты в мешке мерзости про княжон знатных рассказывать станешь?

– Да кто ты такой, чтобы попрекать меня, боярин?! – внезапно вскочил, не выдержав, бывший митрополит. – Я побасенку сказывал про девицу одну – ты меня сим уже лет пять попрекаешь. Ты же и вовсе в грехе с кравчей царской живешь, плотскому греху потакая! Нешто, мыслишь, не знает того никто? Нешто, мыслишь, не прознавал я, что за богохульник мерзкий меня домоганиями гнусными достает?! Я лишь словом обмолвился, как Господь кравчьим местом от уродки откупился, ты же…

– Ах ты, тварь гнусная!!! – Басарга вскочил, замахиваясь кулаком на распустившего язык инока…

И замер, увидев его остекленевший взгляд.

– Кравчая… кравчая… кравчая… – растерянно бормотал он и вдруг схватился за голову: – А-а-а! Я старый дурак! Я старый безумный дурак! Кравчая! Так это ты, ты! Господь послал ей тебя! При мне молила она Господа о любви чистой, о витязе с открытой душой и искренним чувством! При мне поклоны клала и подарки оставляла! Так значит, Господь послал ей тебя?!

Филипп попятился чуть ли не в ужасе, развернулся, упал на колени перед образом и принялся истово креститься, кладя земные поклоны:

– Грех на мне, Господи! Грех сомнения! Грех отречения! И сказал ты апостолу: «Говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня…» «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И выйдя вон, плакал горько». Прости меня, Господи! Со смирением принимаю кару твою! По грехам и награда! Я усомнился, Господи! И слал ты мне знаки свои, и не видел я их в гордыне своей, и не каялся, а гнев в душе растил. Прости меня, Господи, ибо грешен я!..

Басарга поначалу даже испугался… Но, к счастью, дальше его пленник молился уже молча, просто крестясь и кладя поклоны, и опричник немного успокоился.

Низверженный митрополит молился всю ночь. Басарга, ворочаясь и просыпаясь, слышал его бормотание и тяжелое дыхание. А когда на рассвете подьячий поднялся – Филипп, повернувшись, опустился на колени уже перед ним, поймал его за руку:

– Прости меня, боярин, ибо я грешен.

– Ты чего? – Басарга попытался высвободить ладонь, но старый инок держал его крепко:

– Твоя рука есть длань Господа! Просила девица честная себе искренней любви – и Господь дал ей любовь! Я же усомнился в силе Господа и смеялся над надеждой ее. И тогда Господь явил мне тебя – того, кто послан был девице в ответ на ее молитву. Но не принял я знака Господнего, не признал силы его и отрицал тебя. Год за годом посылал мне тебя Господь, и год за годом отрекался я от веры в силу его! Апостол трижды отрекался от Иисуса, я же творил сие многими летами! Может ли быть митрополитом тот, кто не верит в Господа нашего? Может ли быть первосвятителем тот, кто усомнился в силе Его? Ты, боярин, есть длань Господня. Ты явил мне силу его, и ты низвергнул меня за сомнение в вере христовой. Посему у тебя, боярин, милости и прощения прошу… Прости мне грех мой и сомнение, посланник Господа, очисти душу мою. На твою милость лишь полагаюсь.

От искреннего покаяния старца по спине Басарги Леонтьева пробежал холодок, и, повинуясь внутреннему порыву, он положил свободную руку Филиппу на голову:

– Нет во мне обиды на тебя, святитель. Успокой свою душу, раб Божий. Ты прощен.

– Благодарю тебя, Господи, – искренне поцеловал его руку Филипп. – Благодарю.

Оставшийся путь они проехали в полном спокойствии. Ненависть Басарги к Филиппу испарилась, словно ее никогда и не было, сам же низложенный святитель пребывал в глубоких раздумьях и молитвах и особого пригляда не требовал.

На дворе Отроч-Успенской обители подьячий передал приговор и своего пленника настоятелю, остановился перед Филиппом:

– Прощай, игумен. Надеюсь, еще не так плохо судьба твоя сложится, как сейчас может показаться.

– Со смирением принимаю кару сию заслуженную, боярин, – низко поклонился святитель. – Будь благословен, посланец небесный, в себе и в детях своих. Раскаяние мое искреннее княжне передай. Ибо виновен.

– Нет на тебе более никакой вины, – уверенно сказал Басарга. – Ты прощен. Живи спокойно.

Поклонившись, он вышел из обители, оставив возок с сидящими на козлах басмановскими опричниками, побежал к съезжей избе, возле которой обычно в городах и ставятся ямы, взял почтовых лошадей и, не жалея ни себя, ни скакунов, помчался в Москву.

Известного при дворе царского любимца допустили к Иоанну сразу, хотя в посольской палате и шло какое-то заседание с земскими боярами. Однако Басарге Леонтьеву сейчас было все равно. Он подошел к трону и упал перед ним на колени:

– Секи мою голову непутевую, государь. Виноват.