— Может, она приедет завтра?

Были вещи, о которых Лутый предпочитал молчать. О рабском ошейнике, который ждал его в конце пути, о разбойниках, зверствовавших на Плато Предателя пару лет тому назад, и о тоне, каким Оркки Лис говорил об их атамане еще в Черногороде.

Также Лутому не хотелось объяснять, что если Совьон не вернулась к назначенному сроку, то, скорее всего, она не вернется уже никогда.

— Она ведь не могла просто нас бросить, — заметила Рацлава.

Похоже, могла.

Петляя, караван полз сквозь глубинный лес. Огни факелов постреливали в воздухе, и ветерок раздувал искры. Света не хватало, и, даже сощурившись, Лутый очень плохо видел. Расплывались бесконечные очертания деревьев и горных массивов, насупившихся всадников и густых зарослей. Все — темное и молчаливое. Из звуков юноша различал лишь треск и цокот, скрип кожаных седел и шелест пышных крон. Пение цикад и далекое бульканье жаб: какое счастье, что отряд не переправлялся через топи.

Рацлава, осознав, что Лутый больше ничего не сможет ей рассказать, отодвинулась от оконца и сползла на подушки. Напротив нее, завернувшись в шерстяное покрывало, дремала Хавтора. Та Ёхо спала рядом — айха чувствовала себя гораздо лучше, хотя до сих пор была невероятно слаба. Рацлава стекла поближе к ней, так, что голова Та Ёхо оказалась на уровне ее локтя. Недавно Хавтора повесила под потолком связку стеклянных бус: рабыня верила, что это отгоняет дурные сны. Сейчас Рацлава полулежала на подушках, упершись взглядом в пустоту, и слушала, как мерно постукивали бусины и как караван переваливался по лесным тропам.

Звяк-звяк, скрип-скрип, треск-треск.

Бусины покачивались над ее головой. Отряд тянулся сквозь дремучую чащу, будто змей, и глазами его было пламя факелов, а чешуей — боевые кольчуги. Ночной ветерок шевелил волоски у лица Рацлавы, принося с собой прохладу и запахи земли и смол; девушка уже почти провалилась в сон, когда во главе каравана страшно заржали кони. Повозка неустойчиво колыхнулась — и замерла.

— Что случилось? — Рацлава резко поднялась и прильнула к окну. Не отвечая, Лутый жадно всмотрелся вдаль. — Почему мы остановились?

Тогда раздался звук десятков спущенных тетив. И весь лес утонул в огне.

* * *

И ходило ее горе у подножия гор, вдоль дремучего южного леса. Ходило ее горе, черное-черное, будто густой дым от тлеющих колес и тел. И сама она — это горе, сгорбленная и перепачканная в земле, простоволосая, исцарапанная тугими ветками. Рубаха Совьон была мокра от росы и пота, а на бледном лице не осталось ни красоты, ни спокойствия. Она вскинула голову и жадно втянула воздух сухими губами. Закашлялась, вцепилась в горло пальцами и рухнула на колени. Жених бродил около — взмыленный, одичавший. Ворон Совьон кружил вместе со своими собратьями над местом схватки: закрученные кольца смоляных перьев и голодных клювов.

Она опоздала. Солнце ползло к зениту, а тела павших успели закоченеть. Моркка Виелмо была гораздо сильнее Совьон, и ей не составило труда изменить ход времени в своей хижине. Обмануть гостью, заколдовать, одурачить. Совьон медленно подняла глаза в паутинке лопнувших сосудов. Небо было сизо-голубым, набрякшим. К дождю.

Битва началась в чаще, но позже выхлестнулась на поляну. Совьон видела деревья с обломанными ветвями и обгоревшей корой: в какую бы ловушку разбойники ни ловили караван, они поджигали лес. Охваченные пламенем стрелы, сети, копья — где-то островки ночных кострищ до сих пор выплевывали искры. Недалеко от Совьон дотлевала одна из повозок, развороченная и расколотая топорами; воительница поняла, что в ней везли провизию и богатства.

Когда Совьон попыталась подняться, то случайно дотронулась до ладони ближайшего к ней мертвеца. Их было много здесь, трупов. Переломанных туловищ, рук и ног в травинках и засохшей крови. Повсюду — порванная одежда и рассеченные кольчуги, комья алого чернозема, зола и пепел. А еще — десятки застывших лиц, бледных, грязных, опухших. Кого-то из павших Совьон узнавала легко: эти люди ехали с ней в караване, отдыхали на привалах и разговаривали у костров. Некоторые лица были ей незнакомы и принадлежали разбойникам: отряд боролся до последнего. Оставшиеся же битва измолола в неразличимое месиво.

И когда Совьон коснулась холодных пальцев мертвеца, то почувствовала запах кипящей ночи, крови и жженой кожи. Увидела мутноватую фигуру головореза на фоне росчерков пламени и дымных всполохов. Совьон смотрела, как разбойник перерубил шею Безмолвному, одному из воинов Оркки Лиса, но стоило отдернуть руку — и видение исчезло.

Поднявшись, женщина медленно потерла глаза. У ее ног лежало безголовое тело. Горький и страшный смех забулькал в гортани: Совьон, не сумевшая ни предсказать, ни помочь, ни защитить, обречена собирать осколки чужих смертей. Зачем ей эти видения? Они бессмысленны и ничтожны. Короткие мгновения прошлого, которые уже ничего не могут исправить. Совьон было достаточно чужих боли, смерти и въевшегося в кости страха. Достаточно ветра, раздувавшего хлопья седого пепла: они опускались на обожженную землю, будто снег. Оседали на ее лицо, волосы, на чужие измаранные руки и вспоротые грязно-багровые животы. Совьон было достаточно кричащих воронов, выпотрошенных повозок и собственной вины.

Но если ей нужно увидеть, как погибли ее соратники, она будет смотреть.

Совьон шла по остывающему полю битвы. Чтобы представить некоторые смерти, ей даже не приходилось дотрагиваться до тел: достаточно было просто пройти мимо. Видения всплывали где-то за зрачками — густые, тяжелые, спертые. Совьон смотрела на это место поздним утром: седые хлопья пепла и суетливые птицы, обломки копий и наконечники, вогнанные в плоть. Вторая повозка, перевернутая, задавившая гнедого коня, — животному переломило позвоночник. Сейчас конь медленно умирал, и Совьон избавила его от мучений. Горячая лошадиная кровь толчками полилась из пробитого сосуда на шее.

И одновременно женщина видела события прошлой ночи. Слышала лязг мечей и топоров, проклятия, тошнотворный хруст. Отблески огня плясали на кольчугах; пламя ползло по траве, лизало кору деревьев, перебиралось на спины воинов каравана. Как первому из отряда распороли горло, как второй испуганно трепыхнулся, пронзенный стрелой в грудь. Третьего повалили, но с трудом, и снесли ему голову. Как одного из разбойников бросили в занятый им же костер, как второму пробили живот, — хотя захватчиков погибло меньше, чем черногородских воинов.

Совьон растерла по скуле золу и вскинула лицо к безбрежному небу с вихрами дождевых туч.

Тойву лежал на спине. Рыжие волосы, которые он не успел заплести в косы до боя, слегка шевелил ветер — в них терялись комки почвы и обрывки травы, некоторые пряди были обуглены. Тойву смотрел наверх серо-голубыми глазами, светлыми, как родниковая вода, и в них отражались вороны. В мягкой бороде засохли кровавые сгустки, но пробитая грудь до сих пор переливалась влажно-темным. С костяшек окоченевших пальцев, все так же сжимавших топор, сошла кожа.

Совьон тихо опустилась рядом. Она увидела Тойву в битве прошлой ночью — могучего, рычащего, разглядела, как разбойники падали под его ударами. Как на него, чтобы опутать и связать, накидывали подожженную сеть. Огонь тек по спине, кожа лопалась и горела, но Тойву словно не чувствовал боли. «Великий воин», — думала Совьон, один из самых искусных, кого она знала и кому она без разочарования проиграла бы снова. Тойву не должен был погибнуть так.