Костров, слушая Якимчука, отчетливо и ярко вспомнил то холодное зимнее утро после долгого бурана, когда партизаны поджидали этот эшелон. Вспомнился штабель шпал, за которым сидели он и Зарубин, паровоз с одной зажженной фарой и выпрыгнувший из будки машинист. Рахматулин до сих пор состоял бойцом отряда, которым командовал Бойко. Глядя сейчас на спокойного, неторопливо рассказывающего о себе Якимчука, Костров думал:

«Ведь человек уже в том возрасте, когда ему полагается спокойно доживать положенный срок, не думать о рискованных делах. А этот человек продолжает бороться, ищет больших, опасных дел. Пятьдесят шесть лет! Полвека с лишним! Шутка сказать! Да только ли он один такой? А Микулич! А дед Макуха! А многие другие! Вот что значит беззаветно любить родину, страстно ненавидеть ее врагов!»

А Якимчук продолжал рассказ. С зимы сорок второго года он регулярно собирает сведения о проходящих через станцию воинских эшелонах и информирует Беляка. Пользуясь его информацией, партизаны пустили под откос шесть эшелонов с техникой, боеприпасами и горючим. В груженые составы, проходящие мимо его будки, он бросал зажигательные пакеты. В четырнадцати случаях на этих составах в пути следования возникли пожары. Якимчук собственноручно заминировал и подорвал поворотный круг в паровозном депо, который бездействует и до настоящего времени. На минах, им заложенных, подорвалась автодрезина и ехавшие на ней гитлеровские офицеры.

— Я думаю — довольно, — прервал Якимчука Беляк. — Я считаю, что патриот Якимчук достоин быть кандидатом в члены нашей партии. Вношу предложение принять его.

— Правильно, — поддержал Снежко. Никто не возражал. После голосования Беляк объявил Якимчуку, что он может считать себя кандидатом партии.

— Спасибо, товарищи, — взволнованно произнес Якимчук. — Я не опозорю имени коммуниста и сделаю все, что от меня потребуется.

Голос его звучал твердо, но волнение передалось всем.

Якимчука отпустили. Его проводил Микулич. Примерно через полчаса начали рассматривать заявление Наташи Горленко, работавшей официанткой немецкой офицерской столовой летчиков.

Наташа, маленькая, щупленькая девушка с тоненькими светлыми косичками, тщательно уложенными на голове, выглядела совсем молоденькой, ей можно было дать не больше семнадцати лет. Глядя на нее, трудно было предположить, что она активная, бесстрашная подпольщица, каждодневно ведущая работу, связанную с риском для жизни. Узенькие плечи, тонкие, как у подростка, руки. И лишь глаза — большие, серые, обведенные синеватой каемкой — смотрят решительно и сурово.

Она рассказала, что ей очень трудно мириться с необходимостью быть постоянно в кругу врагов, от рук которых погибли в начале войны ее отец и младший брат. Прежние друзья и знакомые, честные советские люди, при встрече не здороваются с ней. Им непонятно, что могло заставить Наташу остаться в городе, да еще пойти в услужение к оккупантам. Наташа болезненно переживает это, но понимает, что надо терпеть.

— Я сознаю, что выполняю долг перед родиной, — сказала взволнованно Наташа, — но согласитесь сами: очень больно, когда тебя считают предателем.

— Ничего не сделаешь, родная, — произнес Беляк. — На то мы и называемся большевиками, — все должны перенести, стерпеть, а борьбы не прекращать и цели достигнуть.

Наташа научилась говорить по-немецки и по заданию Беляка выведывала от гитлеровских летчиков все, что было возможно. Благодаря ее информации советская авиация уже дважды удачно бомбила городской аэродром, — взорвались штабели бомб, были подожжены цистерны с горючим.

Сейчас Наташа собирала сведения о поступивших на вооружение германской армии новых самолетах, о мощности их моторов, скорости, запасе горючего, предельной бомбовой нагрузке, вооружении.

Костров сообщил собравшимся, в том числе и Наташе, что Указом Президиума Верховного Совета СССР она за выполнение заданий в тылу врага награждена орденом Красной Звезды.

На щеках Наташи ярко проступил румянец. Быстро заморгав ресницами, она опустила голову.

Костров, наблюдавший за девушкой, видел, как она нервно пощипывала полу своего легкого пальтишка, как высоко и быстро поднималась ее грудь. Сообщение о награде было для нее неожиданностью.

На несколько секунд воцарилась тишина, глаза всех были устремлены на Наташу.

Нарушил молчание Костров.

— Как со здоровьем? — спросил он девушку.

— Не жалуюсь. Это я только с виду такая.

— С питанием как?

— А что с питанием? Я же в столовой работаю. По заданию Дмитрия Карповича я еще кое-что достаю и передаю через дедушку Микулича нуждающимся товарищам.

Наташу единогласно приняли в кандидаты партии.

— Вот видишь, как хорошо получилось, — сказал Беляк, — сразу у тебя две радости. В один день стала и коммунисткой и орденоносцем. Сердечко-то, небось, прыгает, а? Рада?

Наташа поднялась с камня, маленькая, тоненькая, оправила пальто и, сжав руки в кулачки, сказала горячо, быстро:

— Рада… Ой, как же рада!… Разве я думала?… Ведь это вы все, Дмитрий Карпович, — и, неожиданно бросившись к Беляку, она обхватила его шею руками, жарко поцеловала и зарыдала.

— Ну вот, дурашка моя… — растерянно и смущенно произнес Беляк, ласково поглаживая голову девушки. — Зачем же плакать?… Ты же… ты же теперь орденоносец… и вдруг…

Беляк не мог подобрать слов, он и сам был готов заплакать.

— Это я от радости… это хорошо, — сказала Наташа, вытирая слезы. — Так бывает, наверное, раз в жизни.

— Еще будет… обязательно будет, — твердо заверил Микулич. — Должно быть.

— Я тоже в этом уверен, — проговорил Костров, взволнованный не менее самой Наташи.

— Ну, я пошла. До свиданья, товарищи. — И, неожиданно крепко, по-мужски пожав всем руки, Наташа, бодрая, с горящими от радостного возбуждения глазами, вышла в сопровождении Беляка из комнаты.

Она ушла, но что-то светлое, необычное осталось в этом холодном, мрачном помещении. И сырые углы, повитые изморозью, как паутиной, и неотесанные глыбы камней, и бледный свет коптящей плошки — все казалось приветливее, уютнее.

Первым заговорил Микулич.

— Не девчонка, а голубка. Вся она прозрачная какая-то, чистая. Другой раз как подумаешь, что крутится она среди этих гадов, сердце перевертывается…

— А я вот что скажу, — прервал Микулича молчавший до этого учитель Крупин. — Я двадцать лет состою в партии, но, признаюсь честно, никогда не был на заседании или собрании, которое бы взволновало так сильно. — Он встал и зашагал по комнатушке. — Вот она, товарищи, суровая школа жизни. На этом примере становится ясным, почему так сильна была духом, волей, разумом ленинская гвардия, прошедшая царское подполье. А они, вот эта Наташа и другие, и молодые и старые, все разные и все так похожи друг на друга, что кажется, будто у них одно сердце.