Не думайте, что я не смогу связаться с Коллегией адвокатов и доложить о вашей бесполезности. А кроме того, мне достаточно сделать один звонок в Лондон и рассказать о ваших действиях.

– Не понимаю, – растерянно сказал Оливер. – Я же не сделал ничего плохого.

– Мне кажется, что я выразилась чрезвычайно ясно.

Он встал лицом к лицу со мной, крепко взявшись за ручку кейса. Мы были почти одного роста, когда я носила туфли на каблуках, а тогда я была как раз в них.

– Но ведь вы поручили мне это дело, чтобы…

– Разговор закончен.

– Я не готов вернуться в Лондон, миссис Диксон. Мы даже еще не закончили прошение о помиловании. До казни Ноа осталась всего неделя, и…

– Я вижу, вы не поняли меня с первого раза, Оливер. Если вы хотите сохранить вашу репутацию здесь и в Лондоне, вы покинете мой офис. Мы оба понимаем, что вы не хотите, чтобы я снова перечислила весь список проблем, с которыми вы столкнетесь, если дело зайдет дальше простого увольнения. Не так ли?

– Речь идет о человеческой жизни, миссис Диксон.

– И также о вашем будущем, мистер Стэнстед.

Он глянул мне через плечо на кладбище фотографий, каждая в отдельной стратегически состаренной деревянной рамке на картотеке рядом с моим столом. В центре было мое любимое фото нас с тобой – то, которое ты терпеть не могла, которое твой отец сделал в первый день твоей летней практики в нашей фирме. Я дня не могу прожить без твоей улыбки, пусть и деланой, рядом с моей.

Оливер не ответил мне.

– Ведь вы не желаете им рисковать, мистер Стэнстед? – продолжила я. – Я получила эти дополнительные бумаги, спасибо. И я сама закончу прошение о помиловании. Мы поняли друг друга?

Он окинул взглядом остальные снимки – мой подписанный моментальный снимок с главами «Форчун глобал 500»[31], моя свадебная фотография с твоим отцом, снимок моего первого выступления в Верховном суде, Великая Китайская стена, – а затем остановился на нашем единственном совместном снимке, прежде чем отвернуться от меня.

Ему незачем было в тот момент говорить. Он все понял. Как и Ноа, как и Калеб, Оливер инстинктивно понял, что будет дальше. Он пожал мне руку, поблагодарил за возможность поработать и за все, что узнал за последние пять месяцев работы над этим делом в МАСК, и вышел из моего кабинета. Он даже не выглядел удивленным.

Мама

Я слышала, что знать точную дату своей смерти – это проклятие. Я слышала, что в некоторых обществах это знание повергало людей в такое безумие, что использовалось в качестве политического оружия и как предлог для захвата территорий. Сначала это вызывает надлом, а потом – срыв с катушек. Это использовали вместо бичевания и пытки водой, вместо дыбы или пытки клеткой.

Для большинства искателей призраков, с которыми я обитала по одному адресу в течение почти десяти лет, это именно так. Наказание куда худшее, чем сам коктейль из трех препаратов. Однако для меня это подарок. Возможность, дарованная нам, в отличие от других. Какое благословение – планировать свою жизнь год за годом вплоть до самой смерти. Обдумать последний ужин, слова, которые собираешься произнести, представить себе внимание, которое ты привлечешь. Это твое наследие. Подумайте об этом. С людьми случаются несчастные случаи, ни дня, ни часа которых они не знают. Случайная машина сбивает человека на шоссе на полпути на деловую встречу. Никто не предвидит отключения электричества во время операции по тройному шунтированию. Даже глава государства может только надеяться – но не может быть уверен, – что конкретного убийцу перехватят. Никто не может как следует подготовиться к этому свиданию – даже если и знают дату, – кроме нас.

Не могу сказать, чтобы именно из-за знания своего часа Х я начала обдумывать свои последние слова и что я хотела бы заказать на последний ужин. Подозреваю, что все это не будет иметь никакого значения в долгосрочной перспективе ни для кого из приличных людей. Я знаю только, что это случится 7 ноября где-то в семь вечера. Если б я знала это в тот канун Нового года, возможно, все случилось бы иначе. Я пыталась сделать себе такой подарок не раз, но подарки – это то, что должен дарить кто-то другой.

* * *

Я не слышала ничего о своем отце с тех пор, как ушла из «Бар-Подвала» меньше двадцати четырех часов назад. О Саре я тоже ничего не слышала. Или о полиции. Я читала газеты и почти постоянно торчала в Интернете, выискивая сообщение о том, что двадцатичетырехлетняя выпускница Пенсильванского университета была найдена мертвой или что на дочь жительницы Мэйн-лайн совершено нападение. Везде, куда я заходила – в бакалейную лавку, аптеку, ванную, – я дважды, а то и трижды оглядывалась. Там кто-то был. Всегда кто-то был.

Улицы начали заполняться людьми в масках и со стаканами, празднующими начало 2003 года. Девушки носили мини-юбки и не прикрывали колени или плечи шерстяной тканью от укусов зимы.

Я не могла позвонить Бобби и впутать его в то, что произошло с моим отцом и Сарой. Я не могла позвонить Марлин и сказать ей, что все это – результат ее отчаяния, ее бесчувственности, ее проклятой упертости, и что она вложила смерть в виде маленькой белой таблетки в руки моего отца. Я могла лишь коротать ночь, следя за церемонией опускания шара в Нью-Йорке на экране моего четырнадцатидюймового телевизора и слушать, как трахаются мои соседи.

На какое-то мгновение я подумала съездить в Калифорнию навестить мать. Или повидать брата в Энсино, или даже найти Фельдшера Номер Один и выяснить, почему он бросил мою мать. Я целых пять минут запихивала свои поношенные рубашки, брюки, юбки и платья в старомодную дорожную сумку – ту самую, которую взяла у матери, когда уехала учиться много лет назад. Она была светло-голубой, на потертом темно-синем полосатом ремне. Колесиков у нее не имелось, а ручка была закреплена упаковочным скотчем. Но ничего не влезало.

Потом я вытащила все из сумки и уложила в мой рюкзак лишь немногое, включая тот самый пистолет «смит-и-вессон», который сунул мне мой отец в ту самую безумную ночь, тысячу лет назад, как мне теперь казалось. Он был серебристый и лежал во внешнем кармане, как фен или пара сандалий. Патроны по-прежнему были плотно набиты в коробку. Я открыла ее и высыпала их поверх кошелька, сотового телефона, пустого блокнота и ручки, в старый холщовый мешок, который облез на дне. Края его растопырились, как веер для фламенко. Черные патроны потекли внутрь, головкой вперед, тихонько погромыхивая среди всего, к чему я прикасалась последние два года.

Я снова взяла пистолет и погладила пальцами его спинку, бока и брюшко. Было нечто экзотическое в его гладкой шелковистости, в том, как он массировал внешнюю сторону моих пальцев, когда они скользнули внутрь, в том, как он заставлял меня чувствовать себя беззащитной и жалкой, как Сара, когда та лежала в «Бар-Подвале». С первого взгляда, отягощенного бессонницей и усталостью, я увидела, что его серийные номера спилены. Я даже не удивилась.