В растерянности Золотинка коснулась губы пальцем, замкнула рот… и чем дольше она мешкала, ни на что не решаясь, тем большим значением наполнялось ожидание. Пустить хотенчика, чтобы он поцеловал Юлия? У всех на глазах?

— Я ничего не буду, — сказала она хмуро. — Делайте, что хотите, я не буду.

Это было поражение.

— Ну так мы имеем способ тебя заставить. Это у нас не принято: не хочу, не буду, это ты для своего милого оставь, — предупредил старшина с угрозой. Простецкое со вздернутым носом лицо его умело принимать жесткую складку. Сощуренные глаза, безжизненно лысый череп да эта зловеще посверкивающая серьга в безобразном, уродливом ухе.

— Не следует применять пытки, — сказал вдруг Юлий равнодушным голосом Новотора Шалы.

Ах, если бы можно было глянуть ему в глаза! Но тридцать шагов уничтожали всякую возможность соприкоснуться взглядом. Не следует применять пыток! — это все, до чего додумался Юлий, наблюдая жалкие барахтанья Золотинки. Нет, он не был таким, когда Золотинка очутилась в пасти деревянного змея! Правда, и Золотинка не была тогда принцессой Септой, а Юлий тот вовсе никем не был, даже Юлием…

Но не следует применять пыток. Это сдержанное возражение вызвало недовольство.

— Но, государь, — молвил старшина, повысив голос. — Как же мы тогда узнаем правду? Если девку не бить, как же она скажет? Как же мы узнаем, что за игрушка кидается на людей?

— Как хотите, — ответил Новотор, а Юлия и вовсе не было слышно.

— Государь, — набычившись, настаивал старшина, — двести-триста розог не помешают. Только взбодрят девицу.

— Я не позволю пыток, — бесстрастно возразил Новотор Шала.

Старшина досадливо махнул рукой, посмурнел и, кажется, в досаде готов был вовсе отказаться от обвинения: доказывайте сами, если такие умные! Некоторое время он стоял недвижно, раздувая ноздри, колеблясь между показным смирением и совсем не показной грубостью. Они там у себя в Сечи не очень-то привыкли к придворному обращению. Они там у себя, видно, совсем отвыкли от государей. Хотя очень их почитали.

— Ладно, — мрачно сказал он. — Свидетельствуйте, кто свидетельствует.

Но про хотенчик забыл. Хотя и не забыл, разумеется, полученной из девки обиды. Оскорблен был не старшина даже как выборное должностное лицо, а праотеческие, отчие и дедичные права и вольности. И весь круг это остро переживал. Даже княжьи ратники, составлявшие в кругу большинство, но слыхом не слыхавшие от своих отцов и дедов ни про какие вольности, — они тоже чувствовали. Выражали недоумение десятники, полусотники и сотники, сдержанно хмурились полуполковники и полковники — весь воинский начальный люд, полагавший березовую кашу естественным дополнением ко всякому войсковому довольствию.

Золотинка видела, что, избавившись от порки, окончательно всех против себя восстановила. И может статься — кто знает! — многое было бы ей прощено, когда бы она доставила им это пряное развлечение: визги голой ведьмы под розгами.

Обидевшись на государя, старшина пустил дело на самотек. Свидетели и доказчики загалдели, мало слушая друг друга. Громкое бухтение слышалось там, где торчали из толпы два одиноких весла. На другом краю майдана возобладал пронзительный голос толпенича, бежавшего из столицы дворянина, который имел что порассказать об ужасах ночного побоища, когда сторонники Милицы вырезали двадцать тысяч человек, не успевших высказаться в пользу внезапно возвратившейся на престол колдуньи. Месяц назад толпенич выпрыгнул из окна в одних подштанниках, не имея ни малейшего понятия, чьим сторонником он об эту пору является. За истекший месяц он успел приобрести и штаны, и убеждения, что и позволяло ему сейчас говорить так пространно и вольно.

Если резня в столице не возбуждала большого негодования против Золотинки, то потому, верно, что происшествие с подштанниками было давно всем известно. Зарезанные месяц назад люди — а они действительно насчитывались сотнями, если не тысячами — не вызывали уже особого сострадания. Злосчастная и жалостливая судьба погибших не вызывала ужаса по той причине, что это «давно всем известно!» Удивительное обстоятельство, умеющее уничтожать и ужас, и сострадание, и все вообще человеческие чувства. Так что всем известная резня в столице не ставилась Золотинке в вину.

Тогда как происшествие с «Фазаном» было полно пугающей новизны. Выразительный рассказ кормчего с «Фазана» заставил круг примолкнуть.

— Ровно наваждение нашло, — уснащал происшествие подробностями моряк, — весла спутались, не гребут, ровно кто за корму хватил! И она вот, — он показал пальцем, кто имеется в виду, все взоры обратились к маявшейся на бочке Золотинке, — бежит по воде, а головой лучи разбрасывает, голова сверкает, что твой фонарь. Глядите, правоверные, — скорбно сказал кормчий, выступая из круга и снимая шляпу. — Гляньте, я ведь вчера поседел. — В глубоком поклоне он явил народу заиндевевшие сединой волосы.

Гул негодования и сочувствия отметил это свидетельство. И пробудил ревность колобжегских курников, которым тоже не терпелось порассказать. Ни у кого уж, кажется, не вызывало сомнения, что подложное письмо мессалонской принцессы было подкинуто конюшему Рукосилу толпенской Милицей и что, следовательно, Золотинка, этот без племени, без роду подкидыш, вон когда еще была в связи с Милицей! Колобжане припомнили немало разительных подробностей Золотинкиного детства и юности, которые несомненно свидетельствовали, что рано или поздно малышка плохо кончит. Теперь-то она как раз и вошла в возраст, чтобы оправдать дурные предчувствия. Чего ж тянуть?

Трудно было защищаться от этого бессвязного гвалта — невозможно. Напрасно Золотинка, не смея сходить с бочки, на которой ее бдительно стерегли, тянулась разобрать смысл горячих восклицаний, болезненно напрягалась уловить обрывки речей, тайное значение порывистых взмахов руки и сокрушенных покачиваний головой; напрасно, беспокойно озираясь, она пыталась основывать надежду на выражении лиц — закушенные губы, нахмуренные брови не предвещали ничего доброго.

Старшина стоял фертом, подбоченившись, и с видом утомленного всезнания ожидал, когда потерявшая руководство толпа обратится к нему за посредничеством и разъяснениями. Во всяком случае, как кажется, он не видел умаления своих прав в том, чтобы позволить кругу немножечко пошуметь. Может статься, он находил это полезным для дела. И очень может быть, что не лишенный проницательности старшина с тайным удовольствием подмечал, как тяжко сутулится среди озлобленного гвалта великий государь.

Юлий не поднимал глаза и перестал слушать, что толмачил ему Новотор Шала. Примолк и Новотор, не поспевавший за выкриками и восклицаниями. Потупившись, Юлий не хотел видеть и не хотел слышать. С меня довольно, говорил он всем своим видом. Больше мне ничего не осталось — только терпеть, чтобы избыть эту муку чувства и пытку воображения.

Но я-то буду кричать, впадая в отчаяние, говорила себе Золотинка. Тогда я молчать не стану. Что же я буду молчать, когда они все тут с глузду съехали! О, я так закричу — только троньте! Только суньтесь ко мне со своей веревкой — я визжать буду!