– Ты чего даришь? – спросил Газон, оттеснившись и освободив место рядом с собой.

– Кавказский кинжал. А ты?

– Евангелие! – гордо ответил он, поглаживая большой, перевитый лентами сверток. – Рукописное. Семнадцатый век. Переплет из телячьей кожи. Орнамент из речного жемчуга. Буквицы золотые…

– Сильно!

– А то!

– Я смотрю, ты разбираешься!

– Историко-архивный в девичестве оттянул.

«Английский газон» и Свирельников были в известной мере соратниками по борьбе: несостоявшийся архивариус выбивал из департамента заказ на благоустройство территории вокруг «Фили-паласа».

– Ну, ты разобрался с этим своим?.. – спросил Газон.

– Веселкиным?

– Ага. Бывают же фамилии!

– Договорился.

– Правильно!

– А как же иначе?

– А то ты не знаешь – как иначе!

– Не знаю.

– Да ладно, Незнайка! Отдали тебе «Фили»-то?

– Пока нет.

– К жене не вернулся?

– Нет… – буркнул Михаил Дмитриевич, с неудовольствием сообразив, что был тогда на приеме настолько пьян, что рассказал Газону не только о конфликте с Вовико, но еще и о своей семейной путанице.

– Я тоже развелся! – радостно сообщил озеленитель.

– Зачем?

– А хрен его знает! Жизнь такая. Сказали бы мне лет двадцать назад, когда я «Живагу» под одеялом читал, что буду стоять в очереди, как парасит к Лукуллу…

– Парасит… Паразит, что ли?

– Не совсем. Ах, ну да: ты же у нас из военных! Понимаешь, парасит – это…

Но тут открылась высокая филенчатая дверь, и оттуда вывалились несколько поздравителей. Когда они выходили, на их лицах еще сохранялось остаточное юбилейное умиление, стремительно уступавшее место будничной сосредоточенности.

– Ну, я пошел! – мужественно молвил Газон, словно диверсант, отправляющийся на задание. – Если не вернусь, прошу считать меня анулингвистом!

– Кем? – не сообразил Свирельников.

– Жополизом!

Едва Газон скрылся в кабинете, кто-то осторожно потрогал Михаила Дмитриевича за плечо. Он обернулся и с трудом разглядел за большим букетом маленького лысого армянина Ашотика.

– Здравствуй, Мишенька! – очень тихо сказал, почти прошелестел тот и посмотрел с боязливой печалью.

– Ашотик, дорогой! – заулыбался Свирельников, и они, неудобно просунувшись сквозь букетные заросли, потерлись гладкими, как наждачка-нулевка, пахучими щеками.

Этот тихий, пугающийся сквознякового шороха человечек был знаменитым советским цеховиком, еще в начале 70-х умудрившимся наладить подпольное производство таких джинсов, что от настоящих отличить их могли разве только эксперты фирмы «Ли». Ворочая сумасшедшими по тем временам деньгами, жил Ашотик между тем очень скромно, ходил в одном-единственном костюме, ездил на сереньком «москвиче», Правда, «москвичок» был с мерседесовским движком, гоночными подвесками и сиденьями, обтянутыми натуральной кожей, которую, конечно, окружающие принимали за удачный дерматин. Дачу он построил, как и полагалось скромному инженеру по технике безопасности, на шести сотках и площадь жилую определил в тридцать шесть дозволенных квадратиков. Никто и не догадывался, что под типовым домиком скрывается трехсотметровый подвал с каминным залом, бильярдной, сауной и прочими редкими для той суровой эпохи радостями…

Но все-таки Ашотик попался. В 83-м, после нашумевшего самоубийства замминистра, покровители из МВД сдали его, чтобы выслужиться перед гэбэшниками, вошедшими тогда в силу. На семейном совете решили, что вину на себя возьмет и сядет жена, Асмик Арутюновна, выпускница консерватории по классу арфы: ей как матери двоих несовершеннолетних детей срок светил поменьше, да и то до первой серьезной амнистии. Ведь пошив хороших джинсов, конечно же, преступление, но не мокруха все-таки! Так оно и случилось, а потом началась Перестройка. Ашотик наконец вышел из цехового подполья, но, несмотря на солидный стартовый капитал, в олигархи не выбился: как и большинство советских теневиков, он оказался для этого слишком законопослушен…

На заре «Сантехуюта» Ашотик, штамповавший в ту пору водогрейные насадки на краны, в трудную минуту выручил Свирельникова деньгами и, хотя заломил жуткий процент, возврата, надо отдать ему должное, ждал терпеливо, без истерик и несколько раз безропотно продлевал срок. Михаил Дмитриевич это помнил и ценил.

– Как у тебя с «Филями»? – одними губами шелестнул Ашотик, дернул плечом и тревожно оглянулся, словно вокруг теснились не соратники по бизнесу, а принципиальные советские обэхээсники.

– Тянут, – вздохнул Свирельников. – Может, из-за Толкачика?

– Из-за Толкачика как раз могли бы и поторопиться! – чуть заметно улыбнулся Ашотик, намекая на сложные отношения между столичным начальством и кремлевским руководством.

– Что-то не торопятся!

– Поторопятся, я знаю. Получишь «Фили» – позвони! Есть интересное предложение! Не пожалеешь…

– Позвоню.

В этот миг из юбилейного кабинета выскочил радостный Газон.

– Ну как?

– Поцеловал! – гордо доложил он. – Звони! Гульнем, пока холостые! – И скрылся в толпе параситов.

Михаил Дмитриевич поднял букет повыше, придал лицу выражение лучезарной поздравительности и решительно шагнул в кабинет. Новорожденный, крепкий еще, но совершенно седой шестидесятник, стоял около длинного стола заседаний, заваленного цветами, словно свежая могила. В его глазах была приветливая тоска юбиляра. В руках он держал изукрашенное жемчугами Евангелие, но, завидев вошедшего, сунул томик в штабеля подарков и нахмурился, приготовившись слушать лесть.

– Поздравляю, Андрей Викторович! – широко улыбнулся Свирельников, протягивая цветы.

Помощник, тихое существо с пробором, не допустив до начальства, перехватил букет.

– Спасибо, что вспомнил! – испытующе глянув на поздравителя, ответил юбиляр.

Конечно, издевался: как тут забудешь, если у него в папке лежит-дожидается визы контракт на «Фили-палас».

– А это, – Свирельников открыл бархатную коробку, – вам, в коллекцию! И желаю такого же долголетия, как у этого кинжала!

– Разбираешься! – улыбнулся новорожденный, принимая и оглаживая подарок. – Не переживай! Поддержим тебя!

– Спасибо! – благодарно выдохнул Михаил Дмитриевич.

– Но учти, если будет хоть одно нарекание по качеству работ…

– Это исключено! Я на рынке с девяностого года.

– Да зна-аем: ветеран капитализма! – Юбиляр усмехнулся с добродушной непримиримостью и протянул Свирельникову руку для прощального пожатия. – Не подводи! Ты ведь офицер?