У белого «Стейнвэя», на котором играл Прокофьев, еще звучали две клавиши: ре-бемоль нижней октавы и чистая фа верхней. Звучали неверно, с дребезжанием, но Мирон иногда все-таки нажимал на них.

Сколько уже раз он предлагал Максу научиться играть на роялях. Но немец любил только Гете.

Костер потух – это Мирон понял сразу. Вода начинала остывать. Обычный человек этого не заметил бы. Какие-то десятые доли градуса…

А Макса все не было.

Мирону не хотелось думать о немце плохо, но часы показывали без четверти три. Спина еще не натерта, костер потух. Солнце опять спряталось за облачко. Еще один желто-зеленый лист медленно слетел с клена.

Мирон всегда был доволен своим низким ростом. Когда он нырял в ванной – ни одна часть его тела не высовывалась из воды.

Завтра привезут еще два рояля. Откуда-то из Сибири. Это же сколько тысяч километров их везти надо!

Если постараться, то из всех этих элегантных музыкальных ящиков можно собрать один играющий инструмент, в котором всего лишь две-три клавиши останутся немыми. Это если постараться. Мирон всерьез подумывал об этом и даже составил реестр звуков, еще живых механических звуков, которые следовало извлечь из их нынешних мест и собрать воедино хотя бы даже в том легендарном «Стейнвэе». Это была бы миссия высшего порядка, это могло бы стать делом жизни Мирона.

Мечты-мечты…

Если б хотя бы ванны не было, если бы не надо было собирать дрова (а уже сколько раз у Мирона возникало искушение сжечь рояльные ножки!). Если убрать из ежедневной жизни все лишнее и необязательное – сколько времени высвободилось бы для высоких целей.

А Макса все еще нет. И вода похолодела уже не на один градус. Вот придет этот немец, и тогда Мирон ему многое скажет! И никаких объяснений не станет слушать!

Мирон поднялся, придерживаясь руками за края ванны. Осенний воздух был все еще теплым. Простор давал ощущение свободы. Хотелось глубоко дышать и чувствовать себя вольным и гордым.

Ступил на землю, накинул на себя махровый халат и, бросив еще один печальный взгляд на потухший уже костер, поплелся к домику-сараю.

Единственный стол в домике не мог не напоминать рояль – сработан он был из крышки инструмента. Мирон поставил на газовую плиту почерневший от гари алюминиевый чайник и присел у окна.

В этом сидении у окна, особенно осенью, когда летние краски день за днем, практически на глазах, сползали и с неба, и с земли, было что-то ностальгическое, что-то сладко-печальное, создававшее внутри Мирона особое ощущение.

В дверь постучали.

Мирон лениво поднялся – он не любил, когда его отвлекали от особых ощущений. Максу он сейчас не открыл бы, но это был кто-то русский. Немцы так не стучат.

Дверь скрипнула, отворяясь.

В проеме стоял министр культуры. Мирон хорошо его знал – ведь это был его непосредственный министр.

Выглядел министр прескверно. Потертые джинсы и мешковатый свитер с дыркой на локте и олимпийским мишкой на груди. Глаза печальны и, казалось, заплаканы.

Мирон сделал шаг назад, приглашая гостя пройти.

– Чай будешь? – спросил он на ходу у министра.

Министр кивнул.

Молча уселись за стол.

Министр вытащил из кармана джинсов сложенную в несколько раз бумажку. Развернул, протянул дрожащей рукой Мирону.

«Приказ о слиянии Министерства культуры с Министерством защиты прав потребителей и о ликвидации подведомственных Министерству культуры учреждений».

Дальше Мирон читать не стал. Он заварил чай, разлил по большим, красным в белый горох, бульонным чашкам, поставил на стол жестянку с сахаром-рафинадом.

– Сюда они не придут, – говорил, попивая чай, министр. – Я сжег всю документацию кладбища, теперь его как бы и нет. Ты меня не прогонишь?

Мирон отрицательно мотнул головой.

В дверь постучали по-немецки.

Министр приподнялся, опасливо оглянулся, выискивая укромное местечко, на случай опасности.

– Не бойся, это свои, – успокоил его Мирон. – Это немцы.

Министр снова сел за стол, глотнул чая.

– Больше всего я не люблю японцев, – проговорил он. – Это они убили искусство своим электричеством.

Мирон кивнул. Ведь он тоже не любил электричества.

Снова постучали по-немецки. Хозяин домика впустил Макса.

Макс долго извинялся, стоя в дверном проеме. Объяснял, что забыл вовремя перевернуть свои песочные часы, и они отстали почти на час.

Потом пили чай втроем. Макс декламировал Гете. Министр попробовал прочитать Пушкина, но вовремя остановился, поймав на себе напряженный взгляд немца.

Мирон сходил за водой на озеро и снова поставил чайник на газовую плиту.

– Друзья, – сказал вдруг министр призывным голосом и тут же запнулся, а помолчав с минуту, вытащил откуда-то плоскую бутылочку коньяка. – Четыре звездочки… Вы помните, что это значит?!

Макс и Мирон молчали.

– В наше время это лучшее лекарство, изобретенное человечеством, – осмелев, заговорил министр. – Все мы, и вы, товарищ немец, остатки погибающей, исчезающей навеки великой русской культуры, давшей миру столько гениев, столько Достоевских, Гоголей и Пушкиных…

Макс поморщился.

– Извините, – сказал ему на это министр. – Но мы не должны исчезать бесследно и безболезненно для нашей земли…

Министр говорил горячо и проникновенно. Когда-то он был известным актером-трагиком.

– А вот и чай снова вскипел! – вставил Мирон, увидев стремящийся вверх, к потолку, пар.

– Мы не должны исчезать, потому что вслед за нашими варварами могут прийти и другие поколения, взгляд которых на культуру будет совсем иным…

– А сколько рубиновых звездочек на башнях Кремля? – спросил вдруг Макс.

И Мирон, и министр пожали плечами. Министру даже стало неловко. «А и в самом-то деле, – подумал он. – Как это я ни разу не сосчитал?»

И возникло пристыженное молчание, которым воспользовался Мирон, чтобы заварить крепкий чай и разлить его по большим, красным в белый горох, бульонным чашкам.

– А стаканчики у тебя есть? – спросил у хозяина министр.

– Стаканчики?! – философски произнес Мирон.

– Это не лекарство, – твердо заявил Макс. – Это нельзя принимать внутрь… От этого погибли многие северные народы…

– А как же это надо принимать? – остолбенело по-русски посмотрел на немца министр.

– Я люблю принимать ванны, – задумчиво произнес Мирон.

– В нашей русской культуре нет никакой культуры пьянства, – сказал Макс и, наклонившись к бутылке, посмотрел ей прямо в этикетку.