А в тумане все звенели и звенели нежные от расстояния металлические удары, и Кудрявцев замолчал, подавленный неожиданной и непонятной радостью. «Может быть, это от тумана? – подумал он неясно. – Или от охоты? Или от этих ударов, потому что всегда радостно знать, что близко люди и не спят, не спят, работают…»

Он вспомнил жену, с которой поссорился навсегда, как ему казалось. Он поругался и совсем перестал замечать ее, молчал по целым дням, уходил вечерами, пил с агрономом или трактористами. Стоило ему увидеть ее покорное лицо, как злоба охватывала его, и он говорил ей грубости, страдая при этом сам.

И вот теперь все прошло, рассосалось, и ему захотелось быть хорошим и чтобы все вокруг тоже были веселы и милы.

– Ну, пойдем! – сказал агроном и поднялся. – Жалко, пустые мы сегодня с тобой. Хорошо бы утятинки на закуску…

– А я все равно рад, – сказал Кудрявцев, шагая вслед за агрономом и глядя тому в громадную спину.

Они шли теперь смело, громко переговариваясь о прошедшем лете, какое оно было жаркое, об урожае в других колхозах, и внезапно вышли на дорогу.

Дорога была масляниста после вчерашнего дождя, а это был первый дождь за долгое время. Все лето стояла жара. Хлеб, лен, клевер, горох – все горело. Во всем чувствовалась неподвижная истома засухи; пыль на дорогах лежала в два-три пальца.

Но был конец августа, и в солнце не стало уже силы, а жара была только видимостью жары. Присутствовало во всей природе что-то лихорадочное, что-то горькое и тайное, торопливое, как в бабьем лете, хоть и далеко было до него.

Ночи стояли уже туманные, холодные, росистые. Луна над лесом и туманом всходила близкая и красная. Но лето держалось, держалось, пылило и пекло, пока наконец вчера не прошел обильный дождь с градом, после которого сразу придвинулась осень, объявились вдруг первые желтые листья, красно-коричнево загорелись глухие дороги, заросшие подорожником.

Три дня назад шел Кудрявцев днем этой же дорогой, и лен – рыжий, с шоколадным отливом поверху – звенел под ветром сухим, шелестящим звоном.

А теперь лен уже вытеребили, и на дороге, когда шли осиново-березовым леском, пахло баней и марганцовкой, а возле льна пахло мокрым бельем.

– Слушай, – сказал в спину агроному Кудрявцев, – я сейчас как пацан: прыгать охота! Вот как услыхал удары, туман кругом, на тебя посмотрел, как ты закуриваешь, так и нашло.

– Что нашло? – не понял агроном и приостановился, чтобы идти рядом.

– Ну, счастье, что ли… – неуверенно сказал Кудрявцев и посмеялся немного, как бы осуждая себя. – Это как осенью: в самую мерзкую погоду вдруг голубое окно в тучах, и вот посмотришь на это голубое и какие лужи на дорогах сделаются светлые – и вспомнишь все весны и счастье, что когда-то было!

– Н-да… – сказал агроном и задумался. – Жить – значит вспоминать. Надо бы мне еще поискать…

– Что ты сказал? – не расслышал Кудрявцев.

– Я говорю, было бы мне ту утку поискать!

Охотники подходили уже, и задолго стал им виден румяный неровный свет сквозь туман, пока они не догадались, что это костер.

Костер был разложен возле мастерских. Кругом сидели трактористы в замасленных спецовках, отбрасывая в разные стороны длинные тени. Тут же стоял гусеничный трактор со сломанным траком. Скаты трактора бархатно лоснились от вязкой земли, гусеницы блестели. Трое возились возле него: один лежал на спине под трактором, только ноги были видны, двое, затеняя себе, натягивали гусеницу, колотили молотком, но она снова и снова распадалась.

– Здорово, ребята. Не помочь? – громко спросил Кудрявцев, чувствуя в груди теплоту к этим людям, работающим в темноте.

– А ктой-то? – спросил тот, кто лежал под трактором, и выглянул на секунду. – А, привет! Не, на полчаса работы, сейчас поедут, – невнятно сказал он из-под трактора.

– Харитоновский участок не поднимали еще? – спросил агроном, прикуривая от костра.

– Акурат начали, – после некоторого молчания отозвался кто-то.

– Глядите! – предупредил агроном. – Завтра к вечеру уполномоченный из райкома приедет…

Охотники постояли немного, следя за огнем, с удовольствием вдыхая запах мазута и металла, и пошли дальше. Началась деревня, они перевернули ружья стволами вниз и прибавили шагу.

Чувство счастья и радости все не оставляло Кудрявцева, усталость прошла, и все с большей нежностью думал он почему-то о жене: как придет домой и помирится с ней.

– Знаешь что? – сказал он агроному. – Я сегодня дома побуду, как-то неохота мне пить.

– Гм… гляди сам, – сказал несколько удивленно агроном.

Все ближе был клуб и слышнее изнутри его сиплая музыка радиолы. Над крыльцом клуба горела большая лампа.

– Перейдем на другую сторону? – предложил Кудрявцев.

– А! Все равно светло!.. – буркнул агроном, надвигая на глаза козырек и еще сильнее переваливаясь, колыхаясь на ходу.

Возле клуба сидели на лавках и стояли у забора пары. Они все молчали почему-то, может быть слушая музыку, и все повернулись, разглядывая приближающихся охотников.

– Чего убили, товарищ агроном? – хрипловато крикнул один.

– Ноги! – тотчас отозвался другой, и все засмеялись.

– Хоть бы ты чирка какого срезал! – немного погодя сказал агроном, отдуваясь от стыда.

Возле дома Кудрявцева приятели расстались. Простились они небрежно.

– Так не зайдешь? – спросил агроном, приостанавливаясь и полуоборачиваясь.

– Нет, – сказал Кудрявцев. – Дома побуду…

– Ну, пока тогда…

Кудрявцев постоял, покурил на крыльце, машинально поскребывая подошвами о ступеньку. Плечо под ружьем ломило, но тело было легким.

«Счастье!.. – подумал он. – Так почему же вдруг счастье?»

Ну, любовь – понятно, удача, успех, когда работа, когда все живет, бодро движется, – все так ясно и нечего копаться. Но вот беспричинное, в самую глухую минуту, в самое беспросветье – и вдруг блеснет и забьется сердце, и долго потом вспоминаешь этот день… Ах, как хороша ночь и до чего здорово жить!

– Зоя! – громко позвал он жену. – Выйди сюда!

И пока жена искала что-то по дому, мягко тукая пятками, и потом отворяла дверь в сени, чтобы выйти к нему, он все покашливал, дыша прохладным туманом, крепким, оскоминным запахом картофельной ботвы, слушая далекую теперь музыку из клуба, и думал о трактористах, работающих при красном свете костра.

– Смотри, какой туман! – сказал он жене, кладя руку на ее теплое плечо. – Ты не видишь звезд?

Ему хотелось почему-то увидеть звезды.

Посвящается К. Г. Паустовскому

От Вазинцев до Золотицы – тридцать верст. Дороги нет, идти нужно по глухой тропе, зарастающей мхом, травой, даже грибами. Маньке кажется иногда: не ходи она каждый день с почтой по этой тропе, все бы давно заглохло – блуди потом по лесу!