— Какого? Здесь нет никакого жасмина.

— Того, который цвел тут раньше.

Антонио Бургос. Севилья

Если существует на свете голубая кровь, то кровь Марии-Крус-Эухении Брунер де Лебриха-и-Альварес де Кордоба, герцогини дель Нуэво Экстремо и двенадцать раз грандессы Испании, была, наверное, даже не голубой, а синей. Предки матери Макарены Брунер участвовали в осаде Гранады и завоевании Америки, и только два старинных аристократических рода — Альба и Медина-Сидония — превосходили ее в знатности. Однако за ее титулами уже давно не стояло ничего осязаемого. Время и история поглотили земли и имущество, так что ее разветвленное генеалогическое древо с украшавшими его гербами являлось не более чем связкой пустых раковин, как те, что белеют на берегу, выброшенные морем. Пожилой сеньоре, сидевшей перед Лоренсо Куартом во внутреннем дворике дворца «Каса дель Постиго» и потягивавшей кока-колу, через месяц и семь дней должно было исполниться семьдесят. Ее предки, путешествуя, от Севильи до самого Кадиса ехали по своим владениям; ее воспреемниками при крещении были король Альфонс XIII и королева Мария-Евгения, и даже сам генерал Франко, невзирая на все свое презрение к испанской аристократии, вскоре после гражданской войны вынужден был поцеловать ей руку в этом самом дворике, с великой неохотой склонясь над римской мозаикой, украшавшей пол с тех самых пор, как четыре века назад она была доставлена сюда прямиком с развалин Италики. Однако время безжалостно, как гласила надпись на английских стенных часах, отбивавших часы и четверти часа в галерее, образованной мавританскими арками и колоннами и украшенной коврами из Альпухарры и бюро XVI века, которые дружба банкира Октавио Мачуки избавила от печальной участи быть отправленными на публичные торги. От всего прежнего блеска ныне остались только этот дворик, наполненный ароматами и горшками с геранью, аспидистрами и папоротниками, решетка XVI века, сад, летняя столовая с римскими мраморными бюстами, кое-какая мебель и картины на стенах. И среди всего этого, с одной служанкой, одним садовником и одной кухаркой вместо двух десятков слуг, суетившихся в доме во времена ее детства, жила, с отсутствующим видом спокойной тени, склоненной над собственной памятью, старая дама с серебряно-белыми волосами и жемчужным ожерельем на шее. Та самая, что сейчас предлагала Куарту еще кофе, обмахиваясь попорченным от времени веером, расписанным и лично подаренным ей, судя по надписи, Хулио Ромео де Торресом.

Куарт налил себе еще немного кофе в слегка потрескавшуюся чашечку Вест-Индской компании. Он был в одной рубашке, потому что герцогиня так настаивала, чтобы он не мучился от жары и снял пиджак, что ему оставалось только повиноваться и повесить пиджак на спинку стула. Так что он был в черной рубашке с безупречным стоячим воротничком и короткими рукавами, открывавшими его сильные загорелые руки. Коротко подстриженные волосы с проседью и спортивный вид придавали ему сходство с миссионером, крепким и здоровым, в отличие от маленького, насупленного отца Ферро, сидевшего на соседнем стуле в своей заношенной, покрытой пятнами сутане. На низком столике, поставленном рядом с центральным фонтаном, стояли кофе, шоколад и кока-кола в какой-то необычной бутылке. Герцогиня, как она сама только что сказала, терпеть не могла жестянок. В них напиток отдавал металлом и даже пузырьки щипали язык как-то по-другому.

— Еще шоколада, отец Ферро?

Не глядя на Куарта, старый священник коротко кивнул, придвигая свою чашку, чтобы Макарена Брунер вновь наполнила ее под одобрительным взглядом матери. Похоже, герцогине было приятно, что у нее в гостях сразу два священника. Вот уже много лег отец Ферро пунктуально являлся в пять часов каждый день, за исключением среды, чтобы помолиться вместе с сеньорой герцогиней. Потом его приглашали к полднику, подаваемому в хорошую погоду в саду, а в дождливые дни — в летней столовой.

— Как вам повезло, что вы живете в Риме, — произнесла старая дама, открывая и закрывая веер. — Так близко от Его Святейшества.

Она обладала необыкновенно быстрым и живым для своего возраста умом. Волосы у нее были абсолютно белые, с легким оттенком голубизны, на руках, на предплечьях и лбу — темные пятна от старости. Сама она была маленькая, худенькая, с угловатыми чертами лица и сморщенной, как у изюма, кожей. Тонкая карминовая линия подчеркивала ставшие едва заметными губы, в ушах покачивались длинные серьги, украшенные жемчужинами — такими же, как в ожерелье. Глаза были темные, как у дочери, но время сделало их влажными и окружило красноватыми кругами. Тем не менее они выражали решительность и ум, а их блеск тускнел лишь изредка — словно воспоминания, мысли, прежние ощущения наплывали на них, как облако, затем продолжающее свой путь. В детстве и молодости она была белокурой — Куарт видел это на картине кисти Сулоаги, висевшей в небольшом салоне рядом с вестибюлем, — и совершенно непохожей на свою дочь: только глаза были те же. Своими черными волосами Макарена явно была обязана отцу, чья фотография в рамке висела рядом с портретом Сулоаги. Смуглый, с белозубой улыбкой и горделивой осанкой, герцог-консорт имел тонкие усики, волосы зачесывал назад с очень высоким пробором и носил золотую булавку, поддерживавшую кончики воротничка ниже галстука. Если, подумал, глядя на него, Куарт, поместить в компьютер все эти данные, сопроводив их словами «андалусский сеньор», то получишь как раз такой портрет. Он уже был достаточно знаком с историей семьи Макарены Брунер, чтобы знать, что Рафаэль Гуардиола Фернандес-Гарвей был самым красивым мужчиной в Севилье, Космополитичным, элегантным, пустившим на ветер за пятнадцать лет брака остатки уже значительно оскудевшего состояния жены. Если Крус Брунер была следствием Истории, то герцог-консорт был следствием худших пороков севильской аристократии, Все предпринимавшиеся им деловые начинания заканчивались громкими крахами, и только дружба с банкиром Октавио Мачукой, неизменно приходившим на помощь, спасла герцога от тюрьмы. Он завершил свои дни без единого дура в кармане, окончательно разорившись после попытки разводить племенных лошадей. Сделали свое дело и попойки под фламенко до утра, разрушившие его здоровье вместе с бесконечными литрами мансанильи с сорока ежедневными сигаретами плюс тремя сигарами. Умирая, герцог-консорт требовал священника, громко вопя, как в старых фильмах и романтических книжках. Исповедавшегося, причащенного и соборованного, его похоронили в форме кавалера Королевского общества верховой езды, с плюмажем и саблей, и на погребение прибыло, облаченное в траур, все местное общество. Половину присутствующих — как злорадно заметил светский хроникер — составляли мужья-рогоносцы, жаждавшие удостовериться, что он действительно почиет в мире. Вторую половину — кредиторы.

— Однажды Его Святейшество дал мне аудиенцию, — рассказывала Куарту старая герцогиня. — И Макарене тоже — вскоре после свадьбы.

Склонив голову, она задумалась, вспоминая, всматриваясь в рисунок своего темного платья, будто надеясь разглядеть среди мелких красных и желтых цветочков следы ушедших времен. Между ее визитом в Рим и визитом ее дочери минула треть века, сменилось несколько Пап, однако она по-прежнему говорила о Его Святейшестве так, как если бы это был один и тот же Папа; и Куарт, подумав, решил, что, в общем-то, это логично. Когда человек дожил до семидесяти лет, некоторые вещи меняются слишком быстро или уже не меняются вообще.