Об этой фигуре и думала Кида, приближаясь к повороту, который привел бы ее с главной улицы на топкую площадь, когда внезапно услышала сзади звук чьих-то шагов. Впереди дорога оставалась безмолвной, дверные лампы тускло высвечивали небольшие участки земли, не обнаруживая, впрочем, ни единого идущего человека. Слева, за площадью, залаяла собака, и Кида, вслушиваясь в настигавшие ее шаги, услышала вдруг и собственные.

До ближайшей лампы оставалось совсем немного и, сознавая, что если она минует эту лампу прежде преследователя, то придется в темноте идти с незнакомцем до следующей, под которой оба смогут исполнить ритуал взаимного узнавания, Кида замедлила шаг, чтобы поскорее сбыть эту обязанность с рук, позволив преследователю, кем бы он ни был, продолжить путь.

Войдя под свет, Кида остановилась – ни в этом ее поступке, ни в последовавшем за ним ожидании не содержалось ничего необычного, ибо таково было, пусть и нечастое, обыкновенье людей, подходивших к дверным фонарям, обыкновенье, считавшееся, в сущности, проявлением учтивости. Она слегка сместилась вперед, чтобы, когда настанет миг обернуться, свет упал на ее лицо и преследователь получше ее разглядел.

Кида переступила под лампой, свет заплясал в темно-каштановых ее волосах, сообщив самым верхним прядям почти ячменный оттенок, и облил ее тело, полное и округлое, но и прямое, и гибкое, и новые чувства, в этот вечер владевшие ею, приподнятость, возбуждение, вырвавшись из глаз Киды, почти ощутимо ударили в шедшего за ней человека.

Вечер пронизывало электричество, ощущение нереальности, и все-таки, думала Кида, возможно, это и есть реальность, а вся моя прошлая жизнь была бессмысленным сном. Она сознавала, что шаги в темноте, звучавшие уже в нескольких ярдах, были частью этого вечера, которого она никогда не забудет, его она, казалось, уже давным-давно проиграла в себе – или просто предвидела. Она сознавала, что стоит шагам замереть, а ей обернуться к преследователю, пред нею окажется Рантель, более пылкий и неловкий из тех двоих, что любили ее.

Она обернулась, он стоял перед нею.

Они простояли так долгое время. Непроницаемый мрак ночи замкнул их, словно в узкое пространство, в тесную комнату с лампой на потолке.

Кида улыбалась, почти не разделяя спелых, сострадательных губ. Взгляд ее скользил по лицу Рантеля, по темной копне его волос, по мощно выступающему лбу, по теням в глазницах, из которых неотрывно смотрели его глаза. Она видела высокие скулы, щеки, конусом сходящиеся к подбородку. Тонко очерченный рот и мощные плечи. Грудь Киды вздымалась и опадала, она ощущала себя сразу и слабой, и сильной. Она слышала, как кровь струится по ее жилам, и чувствовала, что должна либо умереть, либо расцвесть листьями и цветами. То была не страсть: не жаркое желание тела, хотя присутствовало и оно, но скорей ликование, тяга к жизни, ко всей полноте жизни, какую Кида могла вместить, и средоточием этой смутно угадываемой ею жизни была любовь, любовь к мужчине.

Рантель чуть придвинулся к ней, так что свет больше не падал на его сразу потемневшее лицо, только взлохмаченные на макушке волосы сверкали, как проволочные.

– Кида, – шепнул он.

Кида взяла его за руку.

– Я вернулась.

Он чувствовал ее близость, ее плечи под своими руками.

– Ты вернулась, – сказал он, словно затверживая урок. – Ах, Кида – это ты? Ты уходила. Каждую ночь я ждал тебя.

Руки Рантеля дрогнули на ее плечах.

– Ты уходила, – повторил он.

– Ты шел за мной? – спросила Кида. – Почему ты не окликнул меня там, в скалах?

– Я хотел, – ответил он, – но не смог.

– Почему же?

– Давай уйдем от света и я тебе все расскажу, – сказал он, помолчав. – Куда ты идешь?

– Куда? Куда ж мне идти, как не туда, где я живу – в мой дом?

Они неторопливо шли бок о бок.

– Я скажу, – выпалил он. – Я следил за тобой, чтобы узнать, куда ты идешь. Когда я понял, что не к Брейгону, я нагнал тебя.

– К Брейгону? – повторила она. – Ах, Рантель, ты все так же несчастен.

– Я не могу, Кида: не могу измениться.

Они уже достигли площади.

– Зря мы сюда пришли, – сказал, остановившись во тьме, Рантель. – Зря, ты слышишь Кида? Я должен сказать тебе. О, говорить об этом мне горько.

Ничто из того, что он смог бы сказать ей, не могло заглушить голос, твердивший внутри нее: «Я с тобой, Кида! Я – жизнь! Я – жизнь! О Кида, Кида, я с тобой!» Собственный же ее голос спросил Рантеля – так, словно принадлежал он кому-то отдельному от нее:

– Почему зря?

– Я шел за тобой, а после дал тебе прийти сюда со мной, но твой дом, Кида, дом, в котором работал твой муж, они отобрали его у тебя. И ты ничего уже сделать не сможешь. Когда ты ушла, собрались Старейшины, Старые Резчики, и отдали твой дом одному из своих, сказав, что теперь, раз муж твой умер, ты недостойна того, чтобы жить на площади Черного Всадника.

– А работы мужа, – сказала Кида, – что стало с ними?

Ожидая ответа Рантеля, она слышала, как убыстрилось его дыхание, и неясно различила во мраке, что он провел рукою по лбу.

– Скажу и это, – ответил он. – О пламя! Почему я был так туп – так туп! Пока я ждал тебя в скалах, – каждую ночь, с тех пор, как ты ушла, – Брейгон ворвался в твой дом и застал в нем Старейшин, деливших между собой твои изваяния. «Она не вернется, – говорили они о тебе. – Да и кто она такая? А изваяниям нужен уход, – говорили они, – иначе их источат древесные черви». Но Брейгон выхватил нож и загнал их в чулан под лестницей, и в двенадцать заходов перенес изваяния к себе, и спрятал их там до твоего, как он сказал, возвращения… Кида, Кида, но что же я могу для тебя сделать? О Кида, что могу сделать я?

– Обними меня, – сказала Кида. – Откуда эта музыка?

В безмолвии ночи послышался голос какого-то музыкального инструмента.

– Кида…

Руки Рантеля оплели ее тело, лицо зарылось ей в волосы.

Кида слышала, как стучит его сердце, ибо голова ее почти притиснулась к телу Рантеля. Музыка вдруг прервалась, вернулось безмолвие, такое же нерушимое, как окружавший их мрак.

И вот, Рантель нарушил его.

– Не будет для меня жизни, пока я не получу тебя, Кида. Только тогда я начну жить снова. Я Ваятель. Я сотворю из дерева красоту. Я вырежу для тебя образ моей любви. Он будет изгибаться в полете. В прыжке. Темно-красная, с руками, нежными, как цветы, с ногами, сливающимися с грубой землей, ибо рваться ввысь будет лишь тело. И у нее будут глаза, чтобы видеть все сущее, фиалковые, как кромка весенней молнии, а на груди ее я вырежу твое имя – Кида, Кида, Кида – три раза, потому что я изнемог от любви.

Кида подняла руку и холодные пальцы ее ощупали лоб Рантеля, его высокие скулы и спустились ко рту, коснувшись губ.