— Да тут целая история…

— Давай историю.

— Только ты как, — внук похлопал себя по груди, — выдержишь?

— Раньше смерти не помру. Рассказывай.

— Уверен?

— Слушай, я тут с сердцем лежу. Со слухом у меня все в порядке. И с головой, слава богу, пока что тоже.

Витяй-младший начал искать в Сети человека, выложившего снимки. Ему ответили неожиданно быстро, из Франции. А когда узнали его фамилию и задали еще несколько уточняющих вопросов, то прислали большое письмо, по сути — целые воспоминания.

— Собственно, вот, — Витяй вытащил папку с распечатанным текстом. — Ее зовут Ольга Сергеевна Земцова-Головина. Фотографии из архива ее деда, а тут подробное письмо…

Коломейцев-старший взял в руки бумаги, надел очки и углубился в чтение. Писала дочь его друга детства, так неожиданно исчезнувшего Сереги Земцова. Про Земцовых ни Федот Никифорович, ни его жена после войны не распространялись — как воды в рот набрали. Было только известно, что тетю Олю арестовывали и вскоре по возвращении домой она умерла. Но это было еще перед самой войной. Без него. Про Серегу ни слова, а может, и не знали… Значит, вон как судьба сложилась. Побег через границу — во дают! Был кадетом — ничего себе! Затем Русский корпус на Балканах — Коломейцев читал про них: белые, как, кстати, и его отец. Пишет, что отец Сереги тоже белый. Вот так номер — служили вместе с Федотом Никифоровичем у Юденича! Батя, Царствие ему Небесное, про Серегиного отца ни звука до гробовой доски. Впрочем, сам помнил, как жили — слова лишнего не скажи… Молодцы, однако, однополчане-семеновцы. Стоп — отец Сереги… В памяти выплыли вечера у костра на озере, увлекательные рассказы о дальних странах… Это ясно. А пленка? Ее передал тогда лейтенант Ивлев этим, на грузовике… Коломейцев видел их тогда издалека. Так что ж, они, выходит?.. Вот так встреча тогда была, а мы и не знали. «Бранденбург-800». Наслышан, конечно. Воистину неисповедимы пути Господни! И как же все запутано и переплетено в человеческих судьбах!..

Виктор Федотович читал долго. В памяти, как мозаика, достраивались кусочки, которые либо невозможно было до этого отыскать, либо не хватало времени сопоставить друг с другом что-то виденное, слышанное, хранившееся где-то в глубине его сознания. Теперь мелкими деталями дорисовывалась картина истории двух семей, сквозь которую отчетливо крупными мазками была видна наша общая для всех страшная и трагическая история двадцатого века. История, актуальная по сей день. Отчего-то Коломейцев совсем не удивлялся большинству из тех новых фактов, которые узнавал сейчас, — будто всегда подсознательно догадывался о существовании многих из них. Наверное, для этого всю жизнь были основания…

«Мой дед, Земцов Александр Николаевич, после войны жил во Франции и скончался в 1976 году», — писала Ольга Сергеевна Земцова-Головина. Она также писала, что Александр Николаевич после второй войны до самой смерти принимал активное участие в деятельности белоэмигрантских организаций, как военных, так и культурно-просветительских. Дальше она излагала некоторые мысли Земцова — он всегда хотел вернуться в Россию, но понимал, что это возможно только после освобождения ее от большевиков. То, что это случится, он не сомневался никогда — ведь пало иго татарское, падет и советское. Лично он приложил для этого усилий больше, чем многие другие. И уж коль скоро эти усилия при его жизни не увенчались успехом, значит, дело было в чем-то другом, касающемся всех нас, поколения спустя. Сейчас у нас есть шанс вернуться к себе самим. Снова стать русскими. Нельзя его упустить второй раз, писала Ольга Сергеевна. Сам же Земцов в своих усилиях не видел чего-то необыкновенного. Как он говорил ей, он всего лишь выполнял свой долг. Пожалуй, даже строже и тверже, чем многие из его современников, добавляла она от себя. Без компромиссов. И всегда служил только своей Родине. Как бы это иногда ни выглядело со стороны, ему не за что было просить прощения. Прощения просит тот, кто виноват, а он ни в чем виноватым себя не считал. Некоторые поступки Земцова и его единомышленников вызывают неоднозначную оценку. Но ключ к их пониманию следующий: их никогда нельзя будет понять с позиций гражданского противостояния, но только с позиций русской общности и целостности. Она писала, что он также не жалел ни о чем в своей жизни, кроме одного — обстоятельства вынудили нас пролить реки братской крови. Но если бы не было их сопротивления, мы бы умерли духовно, даже если бы остались жить физически. Испытания посланы для того, чтобы мы стали сильнее. И когда по-настоящему вернуться к источникам своей духовной силы — полностью зависит от нас. Эти источники всегда для нас открыты. Даже если кажется, что все пропало и выхода нет. Все это было изложено не в виде нравоучения или полемики, а очень тепло и просто, с христианской любовью к людям. Это были мысли и переживания близких ей людей и ее собственные, которыми она охотно делилась. Удивительно, как ты можешь измениться и сколько всего получить, если просто научишься слушать других людей. Нам этого постоянно не хватает.

Дальнейшие строки Коломейцев прочитал с нескрываемой грустью — из них следовало, что два года назад не стало и Сереги…

Он отложил письмо. Долго молчали. Потом он сам уже дополнял фактами со своей стороны и комментировал пришедшее послание для внука. Даже настоял, чтобы тот сделал карандашные пометки на полях в некоторых местах. Объяснил просто:

— Знаешь, никто за нас не сохранит нашу подлинную историю…

Слава Богу, младшему Витяю и не надо было объяснять такие вещи.

— Теперь ты тоже владеешь всеми подробностями. Ответь ей за меня, — кивнул Виктор Федотович на листы. — Может, приедет. Сейчас времена вроде поменялись. Хотя… — Он криво усмехнулся. — Ну, где могилы, ты знаешь.

— Конечно. Обязательно.

— Да, кстати, дай-ка фотографию.

В руках у Коломейцева оказалось осторожно протянутое фото. Он написал карандашом на обороте:

«24 июня 1941 года, район Скаудвиле». И перечислил имена всех танкистов, изображенных на снимке, которые удалось вспомнить.

— Вышли ей обратно.

Через неделю Коломейцева выписали. Он бодро вышел на Рощинскую.

— Дед, давай довезу, я на машине.

— Поезжай домой в Питер, — махнул рукой внуку. — Я пройдусь. Спасибо. Семье привет.

Перед тем как расстаться, в продолжение бывшего у них в больнице разговора сказал:

— А ты понял, в чем главный подвох двадцатого века?

— О как! В чем?

— Мы все время воевали друг с другом. И воюем до сих пор. Именно это и есть самое трагичное… Ладно, бывай!

— Дед, погоди, забыл совсем… — Витяй щелкнул брелком, достал из машины предмет небольшого формата. — Вот, Ольга Сергеевна вчера по электронной почте прислала.

Это была еще одна распечатанная фотография. Витяй не поленился также стилизовать ее под старину. Коломейцев взял снимок в руки. С фотографии на него внимательно смотрели молодой поручик и девушка в платье сестры милосердия. Ниже шрифтом с завитушками было выведено: «ПетроградЪ, 1916». Тетю Олю Земцову он на фото узнал сразу. А вот офицера, как ни пытался, вспомнить не мог. Он понимал, что это Александр Николаевич Земцов, отец Сереги, — но тех нескольких коротких ночных встреч на озере у костра в далеком детстве было недостаточно, чтобы образ ожил.