Итак, нам по семьдесят три года, и зимним днем мы вместе идем по улицам Бейоглу. На сэкономленные деньги мы покупаем друг другу подарки: свитер или перчатки. На нас старые, тяжелые, сохраняющие наш запах пальто, к которым мы привыкли и потому любим. Мы идем бесцельно, просто разговариваем и равнодушно смотрим на витрины. Мы ругаем все подряд, жалуемся, что все переменилось, вспоминаем, насколько лучше была раньше одежда, витрины и люди. Причем мы прекрасно понимаем, что разговоры наши вызваны тем, что мы старые, что нам нечего ждать от будущего, но все равно ведем мы себя именно так. Мы покупаем килограмм засахаренных каштанов, тщательно следя, как их взвешивают и заворачивают. Потом на одной из улочек мы набредаем на старую книжную лавку, которую никогда раньше не видели, и поздравляем друг друга с этим удивленно и радостно. В лавке низкие цены, здесь продаются детективные романы, которые Рюйя не читала или забыла, что читала. Мы разгребаем книжные завалы, выбирая книги; старая кошка бродит среди книжных груд и мурлычет, а понятливая продавщица улыбается нам. Потом мы заходим в кондитерскую, радуясь, что книги, купленные так дешево, обеспечат Рюйю чтивом минимум на два месяца; за чаем у нас возникает маленькая ссора: поскольку нам по семьдесят три года, мы, как все люди этого возраста, ссоримся оттого, что все эти семьдесят с лишним лет жизни прошли впустую. Мы возвращаемся домой, разворачиваем пакеты, раздеваемся и, не стесняясь наших белых, дряблых тел, предаемся любви, поедая каштаны и запивая их сладким сиропом. Блеклый цвет наших старых, усталых тел похож на полупрозрачную кремовую белизну нашей кожи шестьдесят семь лет назад, когда мы только познакомились. Рюйя, у которой фантазия всегда была развита сильнее, чем у меня, сказала, что, занимаясь любовью, мы закурим сигареты и будем плакать. Я заговорил на эту тему, потому что знал, что в семьдесят три года Рюйя уже больше не будет тосковать по другим своим жизням и будет любить меня. А Стамбул, как понимают читатели, будет оставаться таким же бедным.

Иногда в старых коробках у Джеляля, среди вещей в моей конторе или в одной из комнат у тети Хале я все еще натыкался на какие-то старые вещи, не выброшенные лишь оттого, что я почему-то не обратил на них внимания. Фиолетовая пуговица от цветастого платья, которое было на ней в тот день, когда мы познакомились; «модные» очки с приподнятыми верхними краями: в шестидесятые годы они появились в европейских журналах на лицах богатых женщин, тогда же носила их и Рюйя, но месяцев через шесть перестала; маленькие черные шпильки: одной она обычно закалывала волосы, укладывая их обеими руками, а другую зажимала в уголке рта; крышка от деревянной коробочки, в которой она держала иголки и нитки и о пропаже которой сильно жалела; каким-то образом оказавшееся среди адвокатских дел дяди Мелиха задание по литературе: Рюйя с помощью энциклопедии сочинила рассказ о птице Симург, живущей на горе Каф, и приключениях тех, кто искал ее; написанный рукой Рюйи список покупок, которые я должен был сделать (соленый тунец, журнал «Бейяз пердэ», газ для зажигалки, шоколад с фундуком «Бонибон»); дерево, которое Рюйя нарисовала под руководством Дедушки; зеленый носок, один из тех, что я видел на ней, когда она девятнадцать лет назад садилась на взятый напрокат велосипед.

Перед тем как осторожно опустить эти предметы в мусорный ящик возле дома на улице Нишанташи и убежать, я несколько дней, иногда несколько недель, даже — да, да! — несколько месяцев, носил их в набитых всякой ерундой карманах, а когда, выбросив, уходил, всегда мечтал, что однажды эти грустные вещи вернутся ко мне вместе с воспоминаниями, так же как выступают из тьмы вещи в квартире Джеляля.

Сегодня мне от Рюйи остались только записки: мрачные, черные, совсем черные страницы. Тут записаны рассказы о палачах и сказка о Рюйе и Галипе, услышанные от Джеляля ночами, когда шел снег; я вспоминаю, что единственный способ для человека стать собой — это стать другим, заплутаться в историях другого; эти истории мне хотелось бы поместить рядом в черной книге, они напоминают мне о наших воспоминаниях и любовных историях и сказках, рассказанных нам другими, а еще напоминают о влюбленном, потерявшемся на улицах Стамбула, и человеке, забывшем смысл выражения своего лица и старающемся разгадать тайну; таким образом, я подхожу к концу своей книги, усердно занимаясь новой работой, которая состоит в новом пересказе старых, очень старых историй. В конце моей книги Галип пишет последнюю статью Джеляля, ее надо вовремя передать в газету; но в общем-то этими статьями уже никто не интересуется. Под утро я с горечью вспоминаю Рюйю и, встав из-за стола, смотрю в темноту просыпающегося города. Вспоминаю Рюйю и, встав из-за стола, смотрю в темноту города. Я вспоминаю Рюйю, и мы словно вместе смотрим в темноту Стамбула, и когда вдруг начинает казаться, что между сном и явью я найду ее след на голубом клетчатом одеяле, нас охватывают печаль и волнение. Потому что нет ничего более удивительного, чем жизнь. Кроме слова. Кроме утешительного слова.

1985-1989