Мобильный. Нина скосила глаза на сумку, лежавшую в стороне, метрах в пяти, эти двое ее не тронули, не польстились.

Так, мобильный. Нина, ведь проще крикнуть — громко, что есть мочи, в полный голос: «Помогите!» И кричать, пока не услышат. Кто-нибудь да услышит, проснется, распахнет форточку, спустится вниз. Консьержка — той и вовсе положено бодрствовать, хотя нет, наверняка дрыхнет себе в своей будке… Надо кричать, Нина, надо кричать безостановочно!

Нет, не могу. Стыдно. Что тебе стыдно, дура?! Ну стой, околевай на ветру!

Мобильный. Руки свободны до локтей. Так. Рядом — голая черная ветка тополя. Нина изловчилась, дотянулась до ветки затекшей, полупарализованной, свободной лишь до локтя рукой… Принялась остервенело выламывать, выкручивать, гнуть эту ветку. Минуты две — на отдых, на то, чтобы, прислонясь затылком к стволу, отдышаться, восстановить силы. И — снова, снова, снова! Ломайся, чертова ветка, старая толстая ветка! Ты повисла уже, ты надломлена мною, моей спеленутой ремнями, уставшей рукой…

Сильной рукой. Я — сильная, очень сильная, меня били — не убили, черта с два меня убьешь… Ну?! Вот так. Победа. Ветка выломана, большая толстая ветка с рваными хвостами сырой древесной коры.

Отдохнем немного. Нина закрыла глаза, открыла. Теперь нужно подцепить сумку за ремень. Как хорошо, как удачно, что он такой длинный… Та-ак… Отлично.

Еще несколько минут ушло на то, чтобы подтянуть сумку к ногам, поднять ее, подцепив за ремешок Руки не слушались, суставы болели, как у старого ревматика… Вот она! Откроем аккуратно. Только бы не уронить. Достанем мобильный, бросим сумку обратно на землю…

Нина знала, кому будет звонить. Тому, кто рядом. Кто живет в десяти минутах ходьбы. Какое счастье, что у него такой простой номер: первые три цифры — те же, что у Нины, а последние четыре — как в их старой коммуналке на Сухаревке, четыре цифры из Нининого детства: семь-ноль, семь-один. Семерка — число судьбы.

Он ответил сразу же, голосом бодрым, ясным, будто и не спал.

— Это Нина, — сказала Нина, переведя дыхание. — Я к вам приходила неделю назад… Вы еще решили, что я из поликлиники… Помните?

— Я помню, — спокойно ответил Петр, словно это была норма, обычное дело — будить человека в пятом часу утра. — Что-нибудь случилось, Нина?

— Случилось. — Рука затекла, пальцы не гнулись, аппарат мог в любую минуту выскользнуть из ладони. — Я вас не разбудила? — Более идиотский вопрос трудно себе вообразить!

— Нет, — ответил Петр. — Я еще и лечь не успел. Только что приехал. Работал. Что случилось, Нина?

— Меня к дереву привязали. Они уже ушли, я одна тут… Вы меня не… — Она запнулась. — Не отвяжете меня?

Он появился очень скоро, очень. Выскочил из машины, огляделся, рванул через двор… Остро заточенным ножом с длинным узким лезвием распорол ремни, негромко, сквозь зубы приговаривая:

— Сейчас, сейчас… Готово.

— Не смотрите на меня. — Нина попыталась отвернуться. — Зрелище, наверное, не из приятных.

Петр энергично, с силой растер ей плечи, предплечья, размял их хорошенько. Осторожно развернул Нину к себе, взял лицо в ладони, цепко осмотрел, заверил:

— Ничего, жить будем.

— А глаз? — спросила Нина жалобно.

Петр повел ее к дому, обогнув останки «Кэнона». Какое счастье, что не заметил, а то бы понял многое, догадался о роде ее занятий, Нина этого не хотела. Нет.

— А глаз? Ослепну?

— Ну, на один глаз вы уже ослепли, — сказал Петр. — Камеру вам разбили в пыль.

Значит, все рассмотрел и понял.

— Кто? — отрывисто спросил Петр, открывая перед Ниной дверь ее подъезда. — Вы их знаете? Заявлять будем?

— Нет, — твердо ответила Нина. — Не нужно. Спасибо вам. — Только теперь догадалась сказать. — Спасибо… Господи, сумка! Там, у дерева…

— Я сейчас. Стойте тут, ждите.

Петр помчался за сумкой, поднял ее с земли, потом подошел к машине, запер дверцу.

Странное ощущение защищенности и покоя — вот что Нина чувствовала сейчас. Она была под защитой, надежной мужской защитой. Вот он идет к ней, одна рука — в кармане, в другой зажат ремень Нининой сумки. Он приближается, быстро, зорко оглядывается по сторонам.

— У вас есть кто-нибудь дома? Нет? — спросил Петр. — Ну, пошли, будем спасать ваш глаз, пока не поздно.

— Ничего нет, кроме зеленки.

— Зеленка — это как раз то, что нужно. — Петр взял пузырек из Нининых рук.

— И вот еще йод… и вата…

— Хорошо бы спитым чаем промыть. — Петр оглядел бескрайнюю кухню. — Чай есть у вас? Компрессик бы сделать минут на десять. Очень хорошо снимает воспаление.

— Чай? — переспросила Нина. — Я не знаю. Я пью кофе. Я сейчас живу одна… — полуобморочно, почти на отключке, на автомате говорила она. Теперь, когда напряжение отступило, когда она могла наконец передоверить заботу о себе другому человеку, надежному, защитнику, — только теперь Нина почувствовала, как она устала, как ей худо. — Я пока одна… Муж в больнице, дети у мамы… Я очень много работаю… И днем, и ночью. И пью кофе — полбанки на чашку. На завтрак, обед и ужин.

Сквозь пелену обморочной слабости она видела, как Петр заваривает чай, потом умело сооружает ватные тампоны…

Усадив Нину в спальне в кресло, он осторожно откинул ее голову на свою ладонь. Теплая, твердая, широкая ладонь… Как хорошо… А теперь — спать… Он делает компресс, это — чай, а это — зеленка… Больно!

Нина вскрикнула и застонала сквозь зубы.

— Тихо, тихо, потерпите, — вполголоса попросил Петр. — Вот когда вас к дереву привязывали — молчали небось.

— Молчала, — изумленно призналась Нина. Дрема отступила — это боль и удивление заставили очнуться. — Откуда вы знаете?

— Так я же тонкий знаток женской психологии, — усмехнулся Петр. — Я же пишу для женского журнала.

— Инженер человеческих душ, — пробормотала Нина, морщась от боли. Скула и надбровье горели огнем.

— Какой я инженер! Так, техник-смотритель. — Петр уже расстилал ее постель. — Просто есть такой тип женщин: их будут убивать — они и звука не издадут. Потому что кричать в общественных местах — неприлично, дурной тон… Ложитесь, только сначала бы нужно переодеться.

— Я много чего теперь делаю неприличного. — Нина тяжело поднялась с кресла. — Род занятий, стиль поведения… — Она направилась в ванную, продолжая говорить на ходу: — К вам вот явилась неделю назад, без звонка, как снег на голову. Пьяная к тому же… Это что, прилично?

— Вот сейчас грамм пятьдесят коньяку вам бы не помешали, — заметил Петр, идя следом.

Она оглянулась — Петр протягивал ей махровый халат, Нинин любимый. Надо же — безошибочно нашел то, что