Пани Вишневская — просто бесценный источник информации.

И все же мне удалось взять себя в руки и свернуть на нужную улицу, а не умчаться в синюю даль…

Петр Петер распахнул перед Гурским дверь, не задав глупого вопроса «Кто там?». Он ждал сиделку и был уверен — наконец пришла.

Гурский первым делом извинился, что нагрянул без предупреждения. Потом поздоровался. Потом опять извинился.

— Вы уж простите, визит полиции всегда не очень-то приятен, а тут я даже не сумел вас предупредить. Знаю, у вас сейчас неприятности в семье, а тут еще я, но, поверьте, это очень важно. Мне срочно надо с вами поговорить, и я очень рассчитываю на вашу помощь.

Петрик сначала онемел, потом струхнул, а потом собрался и впустил полицейского.

— Все о'кей, не стоит извинений. Вот-вот придет сиделка, операцию мама перенесла хорошо. На всякий случай мы не хотели бы ее на ночь оставлять одну и без медицинской опеки…

Мама Петра Петера проживала не в замке, а в обычной варшавской квартире, так что она прекрасно слышала, что к ее мальчику пришел полицейский, и сочла своим долгом вмешаться:

— Да со мной все в порядке, обо мне не беспокойтесь. Петрик, проводи пана в гостиную и поговорите там спокойно. Только двери оставьте открытыми, я позову, если что… Хуже всего с питьем: хочется пить, а врачи не разрешают. Да ничего, уж потерплю. Ага, вот еще что. Не забудь показать пану полицейскому ту вещь, ведь сам говорил, надо бы ее в полицию снести, а тут полиция сама к нам пришла…

— Мамуля, ты бы вздремнула, — ласково предложил сын и провел гостя в комнату побольше, которая поразила Гурского пестрым изобилием разложенных повсюду мотков разноцветной шерсти.

— Черт бы их всех побрал! — неожиданно рявкнул парень, так что следователь вздрогнул.

— А в чем дело? — вежливо поинтересовался он.

Жестом предложив гостю сесть, Петр и сам сел к столу, тяжело вздохнул и подпер подбородок руками, опершись локтями о стол.

— Так ведь я хотел рассказать вам об этом как-то дипломатично, не сразу, а может, и вообще не говорить… Ведь с полицией никогда не знаешь, что она преподнесет человеку. А родная мать сразу — из тяжелого орудия… Ну да ладно, начинайте вы, вам положено.

— Я пришел из-за Яворчика. Сразу говорю, его преступлениями я не занимаюсь, ничего о них не знаю и меня они не интересуют. И его алиби мне ни к чему, допрашивать его нет необходимости. Я хочу знать, что и кому он говорил. А среди лиц, которым мы склонны доверять, вы больше всех можете знать.

— Выходит, я достоин вашего доверия? — изумился Петрик.

— А вы полагаете — не достойны?

— Нет, я-то как раз считаю себя самым достойным, хотя могу и ошибаться, но не думал, что вы тоже…

— Напрасно некоторые уверены, будто в полицию подбирают лишь безнадежных дураков. А сейчас разрешите, я поясню, что именно нас интересует. Вся эта череда убийств неким иррациональным образом связана с Эвой Марш. Насколько нам известно, на Яворчика оказывали большое влияние…

Вздохнув с облегчением, Петрик убрал локти со стола и постарался как можно обстоятельнее отвечать на вопросы. Он понял — речь пойдет о том, что он слышал, то есть о сплетнях или слухах, а они не имеют соответствующих статей в уголовном кодексе. Вот, например, если бы пан Возняк опубликовал в газете заявление, в котором обзывал кретином и идиотом пана Ковальского, последний имел бы полное право обратиться в суд, защищая свою честь и достоинство. А когда те же слова произносятся в разговоре в узком кругу знакомых, у пана Ковальского нет никаких юридических обоснований для обращения в суд. Так что Петрик мог себе позволить пересказать то, что слышал, не опасаясь юридических последствий.

И он позволил, причем весьма охотно, потому как не выносил Ступеньского и Яворчика, зато любил и ценил Эву Марш. Он постарался как можно точнее припомнить все бредни и измышления Яворчика. Ну хотя бы о том, что Вайхенманн собирал книги Марш и агитировал сценаристов адаптировать их для кино; как Заморский своими фильмами делал ей рекламу; как Држончек выбирал самого щедрого из кучи спонсоров, горевших желанием поставить фильм по книгам Эвы Марш; как без поддержки поклонников Эва просто исчезла бы с горизонта. Повторяя все эти оскорбительные выпады, парень каждый раз добавлял, что сам он придерживается прямо противоположного мнения.

— И это было не только мерзко, но и глупо, — добавил Петрик, — потому что любой человек на телевидении прекрасно знает, как обстоят дела на самом деле, кто есть кто. Телевизионщики очень хорошо разбираются в ситуации, пан инспектор. И знают цену рекламе. Ведь что греха таить, бывает и так, что кто-то хочет себя разрекламировать и платит большие деньги…

— И Эве Марш тоже случалось?..

— Да что вы! Никогда в жизни! Ступеньский, как известно, сознательно вел такую политику, а Яворчик всему верил и лишь повторял, как попугай. Знаете, иной раз услышишь такое — и аж рот откроешь, а вот Яворчик все принимал за чистую монету. Он просто болван. Я не могу точно сказать, чем он руководствовался, тут психолог нужен, а скорее психиатр. Ну да наверняка не Яворчик вас интересует?

— Нет, — согласился Гурский, — не Яворчик. Гораздо больше те, кто верил его бредням.

Петр Петер задумался.

— Кто верил? Да те, кто желал поверить. А Ступеньский, надо отдать ему должное, умел изящно сервировать любую гадость.

Гурский выслушал Петрика, записал его показания в блокнот.

— Спасибо, — сказал он наконец, — я услышал от вас много ценного. Ведь бывает, что вроде бы пустяки и мелочь, а в целом создается определенная картина. А теперь, может, вернемся к тому, что вы хотели мне показать?

Петрик сразу сник. Его спас приход сиделки. Мамуля, до этого не издавшая ни звука, опять сочла своим долгом вмешаться:

— Это, собственно, я нашла, проше пана. Петрик, ну что ты мнешься и делаешь из чепухи секрет?

— Мама, успокойся, перестань волноваться, тебе вредно. Я сам скажу! — решился наконец сын. — Видите ли, так у нас все как-то несуразно получилось, мама совсем не заботится о своем здоровье, а давно надо было бы обратиться к врачу, и в результате все произошло сразу — и мамина болезнь, и эту штуку мы обнаружили. «Скорая» подъехала, и тут эта находка, я совсем растерялся, не знал, за что хвататься, а потом, как подумал, испугался, что попаду в подозреваемые. Понятия не имею, откуда оно тут взялось…

— Да покажи же пану! — Мама даже рассердилась. — Мне и самой любопытно поглядеть.

Гурскому тоже очень хотелось поглядеть на их находку.

— Одновременно все получилось, — все бормотал Петрик. — И мамин гнойный аппендицит, и эта штуковина как с неба свалилась…

Он подошел к разложенным на диване кучам разноцветной шерсти, раздвинул мягкие пряди.

— Мамуля подбирала красную шерсть, вот эту, — рассказывал молодой человек. — Врачу еще успела позвонить и даже поглядела на эту штуковину, пока ехала «скорая». И я тоже сразу увидел, как вошел. А ее тут же, как привезли, — на стол, и операция! Я там при маме ошивался, пока ее домой не отпустили, а на диване ничего не трогал, и факт, колебался, говорить — не говорить, человек боится, как бы ему хуже не вышло. Но если хотите — смотрите, чего уж…