В закованной в броню подозрительности, суровой атмосфере Москвы посол вскоре превратился в желчного, обиженного в своих лучших намерениях наставника нецивилизованных аборигенов. После же того, как Буллит оставил в 1936 г. свой пост в Москве, он усердно насаждал в столицах европейских государств и в Вашингтоне недоверие к СССР, приписывая ему самые коварные замыслы {40}. Однако это случилось уже после того, как советская действительность стала для Буллита постоянным раздражителем и источником советофобии. Что же касается ответственности за срыв мирных усилий и неудачу политики коллективной безопасности в Европе, то Буллит не хуже (а может быть, и лучше) других знал, на ком действительно лежит вина. Не только знал, но и одно время призывал к трезвой оценке реальных фактов. Чтобы показать это, обратимся к документам.

Приехав в декабре 1933 г. в Москву, Буллит вынужден был признать несостоятельной расхожую на Западе версию о злокозненных мотивах поведения Советского Союза на международной арене и о неискренности его намерений достигнуть договоренности с Англией, Францией и США о совместном отпоре растущей военной опасности со стороны Германии и Японии. Буллит отверг тогда как необоснованное ходячее мнение в вашингтонских кругах о том, что деловые контакты с Советским Союзом невозможны, поскольку им мешает якобы неподходящий политический климат этой страны и чинимые властями искусственные препятствия. Подлинную причину затруднений он обнаружил в другом, а именно в специфическом понимании своей миссии частью сформированного госдепом персонала американского посольства в Москве, к его приезду уже прочно обосновавшегося там. Шпионаж, организация разного рода сомнительных политических акций – вот чем, по словам самого Буллита, были озабочены работники американского посольства, забывая о своем истинном назначении. Что же можно было ждать в ответ, резонно спрашивал тогда Буллит в своем послании Рузвельту 1 января 1934 г. и резюмировал: «Если бы мы направили (в Москву. – В.М.) представителей, абсолютно соответствующих их статусу при советском правительстве, не занимающихся шпионажем и разного рода грязными трюками, то в этом случае мы могли бы установить такие отношения, которые, возможно, окажутся очень полезными в будущем» {41}. Поначалу Буллит строго придерживался инструкций Рузвельта, с которым у него имелся особый канал связи.

В своем послании президенту он специально подчеркнул, что такой «подковерный» настрой был присущ всему дипломатическому корпусу, аккредитованному в Москве. Буллит сообщал: «Личностные или интеллектуальные контакты между советским руководством и дипломатами (западных стран. – В.М.) практически не существуют. Отчасти это объясняется склонностью иностранных дипломатов рассматривать себя в качестве шпионов во вражеской стране…» {42} Красноречивое признание со стороны дипломата, который не только превосходно знал о заинтересованности советского правительства в улучшении отношений между СССР, с одной стороны, и Францией, Англией и США – с другой, но и был способен (во всяком случае в ту пору) трезво судить о том, что же в действительности мешает укреплению доверия и налаживанию взаимопонимания. Неделей раньше, 21 декабря Буллит имел беседу с М.М. Литвиновым и ответил «нет» на напоминание о совместном изучении вопроса о Тихоокеанском пакте о ненападении {43}. Примечательно, что оба процитированные выше места из депеши Буллита от 1 января 1934 г. опущены как в официальном издании его переписки с Рузвельтом, так и в собрании документов дипломатической службы США {44}.

И еще два документа, которых нельзя найти в публикациях, изданных в Соединенных Штатах. Первый – письмо Буллита государственному секретарю от 22 апреля 1934 г. Прошло всего 4 дня после известного заявления японского правительства о плане установления своего контроля над Китаем и вытеснении оттуда Англии, Франции и США. Хотя к этому времени стало очевидно, что непосредственная опасность нападения Японии на Советский Союз миновала, тем не менее уже 22 апреля 1934 г., как сообщал об этом Буллит, М.М. Литвинов в беседе с ним вновь заявил, что политика умиротворения агрессора и отказ от совместных действий против него со стороны правительства США делают шанс на мир на Дальнем Востоке все более проблематичным. Это означало, что Советский Союз предлагал вернуться к идее Тихоокеанского пакта, не считаясь с выгодами, которые как будто бы ему сулил нейтралитет и положение стороннего наблюдателя {45}.

В реакции Буллита на это заявление явно проглядывали растерянность и смущение. Он был сторонником следования прежним курсом, т. е. отклонения предложений Советского Союза о пакте в расчете на то, что это развяжет руки Японии в ее отношениях с СССР. Но принципиальная и последовательная (в том числе и в ситуациях, когда интересы Советского Союза непосредственно не были затронуты) позиция СССР даже на него произвела сильное впечатление. В своих депешах Буллит не утаил от президента и К. Хэлла того, что Москва настойчиво ищет тесного сотрудничества с США с целью блокировки японской экспансии в Азии и устранения угрозы миру в Европе. «Мы сталкиваемся с множеством доказательств того, – сообщал он Рузвельту 5 августа 1934 г., – что советское руководство прилагает все усилия, чтобы развивать подлинно дружеские отношения с нами…» {46}

В этой ситуации государственный департамент США не счел возможным демонстрировать взаимность. Более того, уже в марте 1934 г. он заострил до предела вопрос о «русских долгах», связав его решение на американских условиях с перспективой дальнейшего улучшения советско-американских отношений во всех остальных областях. А 13 апреля конгресс принял закон Джонсона, запретивший финансовые сделки с иностранными государствами, которые не уплатили США военных долгов. Немедленно по запросу К. Хэлла министр юстиции Каммингс дал разъяснение, заявив, что этот закон распространяется и на Советский Союз {47}.

Как же объяснить, что государственный департамент неожиданно согласился вновь вытащить на свет проблему долгов русских дореволюционных правительств, на основании которой Буллит уполномочен был гасить все инициативы Советского Союза, направленные на укрепление и расширение советско-американского сотрудничества в Европе и на Дальнем Востоке? {48} Частично это было данью доктрине «экономического национализма», которой президент какое-то время стал увлекаться после того, как не без его участия лопнули надежды на лондонскую Международную экономическую конференцию. Но главное состояло в другом. Вашингтон по-прежнему стремился подчеркнуть свой «нейтралитет» и нежелание идти на расширение отношений с СССР, что, как полагали в Белом доме, могло бы расширить массовую базу критиков администрации «нового курса» и усилить позиции СССР в ущерб западным демократиям. К тому же в госдепартаменте все еще исходили из того, что Япония в любой момент может напасть на Советский Союз, а это, возможно, втянуло бы и США в вооруженный конфликт.

Но, может быть, в поведении Советского Союза на международной арене произошло нечто такое, что заставило дипломатию США взять обратно сделанные ранее устно и письменно заверения о начале новой эры, эры «взаимопонимания» в отношениях между двумя странами? Факты показывают, что нет. Советское правительство настойчиво призывало все страны, и в первую очередь США, коллективными действиями укрепить международную безопасность. У Рузвельта не было серьезного повода в чем-либо упрекать Советский Союз. По большому счету для Рузвельта проблема долгов не имела большого значения, хотя ее урегулирование и могло принести некоторые моральные выгоды администрации. Из всех пояснений к данному затруднению в отношениях Москвы и Вашингтона в середине 30-х годов, связанных с именем упершегося в стену посла Буллита, самым основательным, как нам кажется, следует считать то, которое дал, отвечая на запрос своего корреспондента, известнейший дипломат и историк Джордж Кеннан. Он вместе с Буллитом появился в Москве в 1934 г., первым запустив механизм посольской работы, включая переписку посольства с госдепом и Белым домом. Он побывал после Второй мировой войны и в должности посла США в СССР. К его словам, хотя они относились к вопросам, к которым прямо не был причастен, следует прислушаться, чтобы понять, чем был для Рузвельта вопрос о долгах. Приведем отрывок из его письма от 15 декабря 1964 г. Жаклин Митан: