– Ну да! – сказал толстяк и объяснил ей с улыбочкой на своих полных губках: – Я Данкевич, потому что мы из Белоруссии. – А он – Данкенжанов, потому что из Узбекистана. А на самом деле – и я Данкензон, и он. Как вы думаете?

Но вместо естественного для гэбэшницы окрика или какой-нибудь иной меры пресечения этой «жидовской наглости» гэбэшница опустила глаза к своим бумагам и еще деловитей зашуршала ими.

Однако руки ее чуть подрагивали.

«А ведь они ее кадрят!» – вдруг подумал Рубинчик и даже с завистью поглядел на этих ребят: ну и жиды! Даже гэбэшницу кадрят в посольстве!

И, восхитившись таким еврейским геройством, сам воспрянул духом, решил обрадованно: «Отдам рукопись! Пока они тут ее кадрят, я там буду один на один с консулом и отдам ему рукопись!»

А толстяк Данкевич продолжал, обращаясь не столько к своему другу, сколько все к той же секретарше:

– Надо же, где родственника встретил! Потрясающе! Между прочим, сегодня в ВТО «Театральная гостиная», а у меня совершенно нет времени пойти, билет пропадает. – И тряхнул в воздухе толстой рукой так, что пальцы щелкнули друг о друга. – Девушка, вы любите театр?

Господи, вдруг подумал Рубинчик, да ведь это же те самые легендарные Данкевич и Баранов, которые организовали курсы английского языка для евреев-эмигрантов! Именно этот Данкевич с его всплескивающими руками собрал с нас по двести рублей до начала занятий, объявил, что может записать желающих и в школу карате, и укатил на своем «жигуленке». Понятно, что бизнес, который они поставили так широко, было невозможно закрыть ни за десять, ни за двадцать дней. И поэтому они «заболели» свинкой. Черт возьми, но это ведь тоже материал для Книги!…

Дверь консульского кабинета открылась, из нее спиной выходил бухарский бородач, кланяясь в сторону невидимого из приемной консула:

– Спасибо, дарагой! Спасибо!…

Секретарша подхватилась с места, зашла в кабинет, закрыла дверь.

Данкенжанов еще раз поклонился этой двери и повернулся к стоявшим в приемной евреям. В глазах его были слезы, а обеими руками он прижимал к груди свою явно разбухшую матерчатую сумку.

– И-слушайте, деньги дал! – воскликнул он. – За что?

– Много дал? – спросил Баранов, красивый приятель Данкевича.

– Очень много, сылушай! Двадцать тысяч! Я нэ хотел бырать. Как патом атдавать, сылушай? Здесь рубли дают, а в Ызраиле чем отдавать? Валютой?

– Отдавать не надо, – сказал всезнающий Данкевич и пренебрежительно тряхнул рукой. – Ты в Израиль столько детей везешь – через десять лет они там роту солдат родят. И всего за двадцать тысяч!

– Он тоже так намекнул, наверно, – сказал Данкенжанов. – Только не по-нашему…

– Рубинчик! – объявила секретарша с порога консульского кабинета.

– Он после нас! – вдруг сказала Степняк. Но гэбэшница даже не удостоила ее взглядом.

– Проходите, Рубинчик.

– Извините, – сказал Рубинчик этой неулыбчивой маленькой еврейке и шагнул в открытую дверь.

В просторном и светлом кабинете было два высоких окна, книжные шкафы, письменный стол, четыре кожаных кресла, а на полу Ковер. За столом сидел консул – маленький лысоватый мужчина лет сорока. Кареглазый, с полными щечками и доброжелательной улыбкой.

– Good morning, mister Rubinchick. How are you? Have a seat, please. Do you speak English?[10]

– Yes. A little[11], – сказал Рубинчик, садясь в кресло напротив консула: И вдруг, неожиданно даже для самого себя, почему-то добавил по-еврейски: – Абисэлэ.

Но консул, явно не знавший идиш, сказал:

– What can I do for you, mister Rubinchick?

Рубинчик оглянулся на закрытую дверь и полез рукой под пиджак, к спине.

– No!… – предупреждающе поднял руку консул, и в тот же миг дверь распахнулась, секретарша-гэбэшница прошла к его столу, положила перед консулом какие-то бумаги.

Консул склонился к ним, проглядел, расписался и вернул ей. Потом быстро сказал ей что-то по-датски. Она насмешливо посмотрела на Рубинчика:

– Господин консул спрашивает, чем он может быть вам полезен.

– Я… Я сам ему объясню. Я говорю по-английски… – ответил ей Рубинчик, вдруг понимая всю безнадежность своей затеи.

Она перевела консулу на датский, потом сказала Рубинчику:

– Как правило, все журналисты приносят сюда рукописи своих гениальных произведений. Но консул никакие рукописи не принимает. У вас есть еще какие-нибудь вопросы к господину консулу?

Рубинчик с секунду смотрел в ее торжествующие гэбэшные глаза.

– Да! – сказал он, внутренне стервенея. – Я хочу поговорить с господином консулом наедине. Если вы позволите…

Она прожгла его взглядом, тонко усмехнулась краями узких губ и вышла из кабинета. Не только в ее гестаповской походке, но даже в том, как под узкой юбкой двигались ее упругие ягодицы, – даже в этом сквозила гэбэшность.

Рубинчик перевел взгляд на консула. Или этот консул боится ее, или он с ней заодно. Но и в том, и в другом случае рукопись он не возьмет, это уже ясно. Так о чем же говорить с ним?

– Money… – сказал Рубинчик, краснея от того, что не может сконструировать вежливую фразу с просьбой о ссуде. И чтобы смягчить свою резкость, добавил по-русски: – Могу ли я получить ссуду?

– You are a journalist, – сказал консул. – And your wife is a professional musician, right? Do you really need a loan?[12]

«Ax ты сука! – тут же ожесточился Рубинчик. – Что ты знаешь о нашей жизни? Я уже пять месяцев левачу на московских улицах хуже нью-йоркского таксиста, вожу всякую шпану за трешку!»

Но вслух он, конечно, этого не сказал.

– I am not working five months. And I have two children[13].

Консул выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда какую-то толстую тетрадь.

– How much do you need?[14]– В его голосе было явное недовольство.

«А ведь, наверно, не имеет права отказывать в деньгах тем, кто просит, – вдруг подумал Рубинчик. – То есть тому узбекскому еврею, который везет в Израиль 27 детей и внуков, он наверняка сам предложил деньги и даже заставил взять их. Но мне, журналисту, который поедет не в Израиль, а в США, – для меня он жмется, сука!»