В один прекрасный день Флориани исполнилось сорок лет. Она уже не была хороша собой; бездействие, на которое ее против воли обрекли, претило ее деятельной натуре. Она похудела, лицо у нее пожелтело, и если бы она не сохранила присущее ей достоинство и спокойное изящество, открытую улыбку и проникновенный взгляд чудесных глаз, то трудно было бы смотреть на нее без боли. А ведь эта женщина была в свое время первой красавицей Италии! Правда, князь, по вине которого она все больше старела и дурнела, как и прежде находил ее обворожительной и полагал, что она может смутить покой любого из смертных. Он был влюблен в Лукрецию так же сильно, как в первые дни, он просто представить себе не мог, что найдется хотя бы один молодой человек, который не влюбится в нее без памяти, если, по несчастью, увидит ее.

Сама же Лукреция вдруг ощутила страшную усталость от того, что для нее наступила преждевременная старость, которая принесла с собой недуги и страдания, но не дала желанных плодов: ведь она так и не сумела внушить доверие своему возлюбленному, не сумела завоевать его уважение, не сумела заставить относиться к ней не только как к любовнице, но и как к другу. Она горестно думала, что в молодости тщетно старалась внушить к себе любовь, а в зрелом возрасте — почтение. А между тем она ощущала, что и прежде, и теперь заслуживала того, к чему стремилась. Однажды вечером она обняла своих детей и сказала им: «Вы для меня — всё, и если мне хочется прожить еще несколько лет, то только ради вас».

Она произнесла эти слова таким тоном, что дети, чью безмятежность никогда еще ничто не нарушало, невольно затрепетали.

И в самом деле Флориани больше уже не любила Кароля. Он слишком долго злоупотреблял ее добротою, и чаша терпения переполнилась; когда же в полный до краев сосуд все еще нагнетают жидкость, он лопается. Лукреция по-прежнему хранила молчание, она ничего не говорила даже Сальватору, который приехал наконец повидаться с нею (граф, кстати сказать, так и не мог по-настоящему примириться с князем). Она чувствовала, что внутри у нее что-то сломалось, но она была мужественна и не хотела верить в близость смерти. Ей хотелось дождаться по крайней мере дебюта Челио, замужества Стеллы. За день до смерти она строила с ними самые радужные планы на будущее; но, увы, любовь была стержнем ее жизни: перестав любить, она должна была перестать и жить.

На следующее утро Лукреция направилась в хижину своего отца; ее сопровождал Челио. Со стороны могло показаться, будто она чувствует себя лучше, потому что лицо у нее слегка отекло; она никогда не жаловалась на недомогание, чтобы не пугать детей. Она дружески подшучивала над Биффи, который вырядился ради воскресенья. Потом, услышав, что звонят к завтраку, Лукреция поднялась с места. Внезапно она громко вскрикнула, изо всех сил сжала шею сына и с улыбкою вновь опустилась на стул, на котором еще девочкой столько раз сидела за прялкой.

Челио уже исполнилось двадцать два года, он был красив, высок и силен; решив, что мать в обмороке, он поднял ее на руки и понес к дому. У калитки в парк он столкнулся с Каролем и Сальватором Альбани, которые направлялись к хижине, чтобы позвать Лукрецию завтракать. Кароль ничего не понял и застыл на месте как изваяние. Сальватор же сразу обо всем догадался; не испытывая жалости к князю, которого он считал повинным в смерти Флориани, он слегка подтолкнул его и тихо сказал:

— Бегите к детям, уведите их куда-нибудь, это зрелище их убьет. Она умерла!

Эти слова как громом поразили Челио. Он взглянул на лицо матери и понял, что она и в самом деле мертва, хотя глаза у нее были еще открыты, а на губах застыла спокойная улыбка. Он лишился сознания и, не выпуская из рук бездыханное тело Лукреции, рухнул на землю.

Кароль ничего не видел и не замечал. Прошел час, а он все стоял в одиночестве возле входа в парк, ошеломленный и остолбеневший. Прямо против него на каменной ограде еще можно было различить стихотворную строку, которую не стерли до конца ни время, ни дожди:

Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate![9]

Он читал и перечитывал эти слова, стараясь припомнить, при каких обстоятельствах он их уже видел. Он утратил даже способность горевать.

Умер ли он? Сошел ли с ума? Было бы очень легко расправиться с ним таким способом, но я не скажу больше ни слова… Разве только у меня возникнет желание начать новый роман, где Челио, Стелла, оба Сальватора, Беатриче, Менапаче, Биффи, Теальдо Соави, Вандони и даже Боккаферри займут свое место вокруг князя Кароля. Довольно и того, что я убил главное действующее лицо повествования, я вовсе не обязан вознаграждать, наказывать или поочередно приносить в жертву остальных действующих лиц.