Когда (это случилось нескоро) он посмотрелся в зеркало, то заметил на виске (том самом, мимо которого пролетела пуля) седую прядь, точнее, вытянутое — с острым носом — пятно, удивительно напоминающее своими контурами пулю.

…»Может быть, я потомок ханов?» — с трудом оторвал взгляд от темной зеркальной фрески Мехмед.

Никто не мог этого опровергнуть, как, впрочем, и подтвердить. Хотя, конечно, если бы Мехмед захотел, подтвердить смогли бы деньги. Но мысленно Мехмед давно ощущал себя ханом, а потому не видел смысла тратиться на подтверждение того, что ему и так было известно.

…Наивысший его служебный взлет в советские времена пришелся на конец семидесятых, когда целых два года Мехмед был заместителем директора спортивного комплекса (стадиона) «Динамо» в славном городе Батуми. Задачей директора было обеспечить как минимум три-четыре спортивно-зрелищных мероприятия в неделю, будь то футбольный матч, концерт эстрадной звезды или, на худой конец (и такое случалось), ралли… обезьян. Задачей Мехмеда — чтобы во время представления все желающие могли без хлопот угоститься лимонадом, пивом, а то и сухим вином, шампанским. По окончании мероприятия бригада мальчишек с мешками прочесывала опустевшие ряды, собирая пустые бутылки. Пустая пивная бутылка стоила в ту пору двенадцать копеек. Винная — пятнадцать. Директор и Мехмед, таким образом, за вычетом необходимых отчислений имели по нескольку тысяч в неделю. По тем временам это были немалые деньги.

Они-то и сгубили директора стадиона.

Он был мудрым, но стопроцентно восточным человеком. Скрывать достаток, по его мнению, означало гневить Аллаха или быть евнухом в собственном гареме. Его трехэтажный, в мавританском стиле дом, вставший на утесе над морем, увидел из машины отдыхавший в Аджарии тогдашний председатель республиканского КГБ.

— Чей это дворец? — поинтересовался он у сопровождающих.

— Директора нашего стадиона, — с неохотой признались те.

— Какая зарплата у директора вашего стадиона? — задал председатель второй вопрос.

— Сто шестьдесят, а может, сто восемьдесят рублей, — ответили те. — Ну, наверное, еще квартальные премии, тринадцатая зарплата, премии по итогам сезона…

— Неужели вас не удивляет, что человек — пусть даже он получает как первый секретарь райкома партии, четыреста пятьдесят рублей, — построил себе трехэтажный дом в заповедной зоне на утесе над морем? — обвел сидевших в машине ледяным взором председатель. Его фамилия переводилась с грузинского как «сын ястреба». Он действительно был похож на ястреба (сына ястреба, что в общем-то одно и то же) — досрочно седой (как и Мехмед), со светлыми, ничего, кроме презрения и ненависти, не выражающими глазами и крючковатым, как клюв, носом. У него был тяжелый, как свинец, взгляд. Но ненависть его была легка, как крылья, взмывала ввысь и, казалось, обнимала с высоты весь мир, оставляя на долю людей один лишь свинец.

Который можно было щедро расходовать при Сталине и не столь щедро, но тоже можно при Брежневе.

— По линии госбезопасности на этого человека ничего нет, — спас положение старший из сидевших в машине. — Но вы совершенно правы, товарищ генерал, мы как-то забыли, что еще существует ОБХСС. Дело в том, что первоначально речь шла о базе отдыха для спортсменов. Но спорткомитет снял объект с финансирования. Вы получите отчет о результатах проверки через неделю.

Директору стадиона дали семь лет с конфискацией имущества.

Мехмед бежал в Узбекистан, где ему пришлось обзавестись новым паспортом, устроиться работать инструктором по гражданской обороне в колхозный техникум. Зато теперь Мехмед знал, что делать в случае термоядерной, химической или бактериологической атаки. Это был единственный положительный итог второго заочного — сближения (как крохотного ничтожного астероида с могучей, идущей непостижимым, имя которому власть, курсом кометой) судеб Мехмеда и тогдашнего председателя республиканского КГБ, нынешнего президента независимой (после распада Грузии) Имеретии.

Первый раз, тоже заочно, но, может быть, и очно, жизнь свела их в сорок шестом году в не существующей ныне деревне Лати на границе Грузии и Турции.

Когда несколько лет назад Мехмед стоял на берегу водохранилища, на дне которого когда-то находился его дом, и пытался рассмотреть в чистой полупроточной воде форель, к нему неслышно, как порыв ночного ветра, как привидение, приблизилась худая, как жердь, старуха в черном. Хотя привидения, как известно, предпочитают белое.

— Я ждала тебя, сынок, — обратилась она к Мехмеду на его родном языке.

— Ждала? Зачем? Кто ты? Откуда меня знаешь? — Мехмед думал, что забыл родной язык, но, оказывается, он как бы спал в его сознании, а теперь просыпался, с трудом расправляя затекшие слова-конечности.

— Чтобы отдать тебе вот это, — старуха протянула Мехмеду добротный, из черной кожи портфель, хорошо сохранившийся, но определенно не современного производства.

Мехмеду в свое время довелось поработать в антикварном магазине. Такие портфели в тридцатых — пятидесятых годах изготавливали на Таганрогской кожевенной фабрике.

— Что там? — спросил Мехмед, хотя в принципе догадывался.

— Свидетельства очевидцев и документы, — ответила старуха. — Ты сам решишь, что с ними делать.

— Почему я? — с тоской спросил Мехмед.

Родной язык пробуждался в нем слоями. Через головы гор на водную гладь полупроточного водохранилища упал закатный луч. Вечерний горно-лесной пейзаж был невыразимо прекрасен, вот только вода в озере казалась Мехмеду красной и одновременно черной. Это вносило некий диссонанс в картину. Самое удивительное, он знал, как это выразить на родном языке. «Скорбная кровь неотмщенной памяти» — такой вдруг вспомнился сложнейший термин. На русском он укладывался в четыре слова. На английском — в шесть, причем смысл был ясен не до конца. На почти исчезнувшем языке турок-лахетинцев — в одно абсолютно кристальное по смыслу слово. Мехмед почувствовал гордость за родной язык.

— Почему я? — повторил он. — Я был тогда ребенком, я почти ничего не помню.

— Помнишь, — сказала старуха, — раз приехал. Ты — последний из нас. Делай с этим, — кивнула на портфель, — что хочешь. Можешь бросить в озеро.

— Последний? — удивился Мехмед. — Это не так.

Турки-лахетинцы жили в Иордании, в Ираке и в Саудовской Аравии.

— Последний, кто что-то может. — старуха медленно пошла прочь.

— Вернись, — крикнул ей в спину Мехмед, — я дам тебе денег!

Но старуха даже не оглянулась.

Свидетельства очевидцев не сильно интересовали Мехмеда. Гораздо больше документы. Из пожелтевшей докладной полковника госбезопасности Томаза Пачулии республиканскому министру внутренних дел Арчилу Гогоберидзе (как это попало к старухе?) Мехмед узнал, что операцией по «организованному переселению» турок-лахетинцев из приграничной зоны Кабалинского района Грузинской ССР в место «компактного проживания» под Зеравшаном (Узбекская ССР) командовал старший лейтенант внутренних войск, чьи имя и фамилия совпадали с именем и фамилией бывшего председателя республиканского КГБ и нынешнего президента независимой Имеретии. Не совпадало только отчество. Президент Имеретии (в бытность советским человеком, сейчас граждане Имеретии обходились без отчеств) носил нетипичное для грузина отчество — Вальтерович. Тогда как отчество старшего лейтенанта внутренних войск, вырезавшего и спалившего три деревни турок-лахетинцев, было на букву «Д». Мехмед долго изучал пожилую бумагу, подозревая опечатку, но нет, «Д» стояло твердо. В документах такого рода опечатки не допускались.