Пума сразу обмякла, еще слабо трепыхаясь и бессильно скаля зубы, а потом свалилась, бездыханная, на обагренные кровью камни.

В горле у Мерседес застрял крик. Она не чувствовала под собой ног от перенесенного ужаса.

Николас застыл на месте с окровавленным ножом в руке над поверженным противником.

– Лусеро! Слава Господу, ты жив!

– Впервые я слышу от тебя приятные слова. До этого ты меня проклинала и желала, чтоб я сгинул на войне.

Она не стала отвечать ему.

Мерседес огляделась, увидела, что его конь и ее лошадь мирно выискивают траву поодаль среди камней, что кровь, покрывающая его тело, не от полученных им ран, а от убитой хищницы, и тогда она обняла его голову, притянула к себе, желая поцеловать его со всей искренностью.

Какой жаркий был этот поцелуй! Их губы пересохли от зноя, но, когда его язык ласково коснулся ее языка, появилось ощущение сладостной прохлады.

Отдышавшись после поцелуев, они заговорили.

– Ты безумец… – сказала она.

– Почему? – спросил он.

– Ты бросился на пуму лишь с одним ножом. Такого не позволил бы себе ни один вакеро.

– Ты льстишь мне.

– Ты так храбр… Разве мог какой-нибудь другой мужчина решиться на такое?

– Ты была в опасности. И твой пес…

– Спасибо тебе за Буффона.

Этот простой обмен короткими фразами на поле кровавой битвы значил для Мерседес больше, чем ночь любви в супружеской постели, оскверненной прежними потаскухами.

Наступил момент, когда она ощутила истинную любовь к мужчине, назначенному ей супругом при венчании в храме. Но неужели какая-то ошибка произошла там, под святыми сводами? Или ей так показалось? Разве Господь мог ошибиться?

Хриплый голос Хиларио вернул ее к действительности:

– Нет хуже приметы, если пумы разгуливают по поместью. Нам всем надо вооружиться.

Старый вакеро произнес это спокойно. Он ласкал прильнувшего к его ноге окровавленного Буффона и, казалось бы, равнодушно осматривал поле битвы, но в его глазах мелькнул огонек тревоги.

– Вы уверены, патрон, что проклятая кошка не задела вас?

– Пустяки.

– Ее когти словно зубы ядовитой змеи и опасны для человека.

Опытный взгляд Хиларио уже видел, что бледность разлилась по лицу хозяина.

– Мы отнесем вас в дом.

– Я могу ехать верхом, – возразил Ник.

Он направился к лошади, но тут же ноги его подогнулись, и Николас очутился на земле.

Хиларио издал протяжный клич, и не прошло и нескольких минут, как группа верховых вакеро появилась из-за гребня холма.

Ник был уже без сознания.

Слуги понесли на руках тело хозяина и истекающую кровью собаку в дом, в спасительную прохладу.

Ангелина и Розалия встречали мрачную процессию на пороге кухни. Девочка выскочила на солнцепек, но кухарка удержала ее, вернула обратно в тень, утерла рукавом слезы, струившиеся по крохотному личику.

– Скажи – папа не умер? И Буффон тоже? – спрашивала Розалия.

– Господь этого не допустит, если ты сейчас отправишься наверх в свою комнату и хорошенько помолишься за их спасение.

Предложение старой кухарки подействовало на девочку. Она покорно отправилась выполнять его.

Мерседес послала верхового за лекарем в Сан-Рамос, а потом распорядилась, чтобы подготовили горячую воду как можно в большем количестве и чистые тряпки на бинты.

Пума несла в себе столбняк, и его проникновение в кровь нельзя было допустить. Она нашла рану на теле мужа, нанесенную когтями умирающего хищника, промыла ее и перевязала.

– Не волнуйся… Такая тварь меня не убьет! – произнес Николас, придя в сознание.

– Ты был безумен, когда полез с ножом на пуму! – воскликнула Мерседес.

– Я спасал тебя и твоего возлюбленного Буффона…

Услышав свою кличку, пес, лежащий неподалеку, вдруг слегка ожил и махнул хвостом.

– Два раненых воина! – решила ободрить их улыбкой Мерседес. – Во всяком случае, ты заслужил его благодарность. Но какой ценой! – не удержалась от горестного вздоха Мерседес.

– Я получал в прошлом и более опасные раны и все-таки выжил.

– Ты храбришься и хвастаешься, Лусеро.

– Нет, я говорю правду.

– Тебе ведь очень больно…

– Нет, но мне холодно…

Мерседес легла рядом с ним.

Она не знала, насколько горячо ее тело, но надеялась, что может отдать ему хоть немного своего тепла.

Утро она встретила, сидя в глубоком кресле, которое распорядилась поставить возле их супружеской постели. От дремоты ее пробудил стон. Лусеро метался по кровати и бредил. Мерседес коснулась ладонью его лба и замерла в испуге.

У него начался жар.

Старый слуга Бальтазар приносил по ее приказу ведра ледяной воды из колодца. Она пропитывала прохладной влагой простыни и окутывали ими пылающее от огня тело мужа, которое так было ей желанно, хотя Мерседес не хотела даже себе признаваться в этом.

Он произносил в бреду какие-то бессвязные фразы, отдавал команды, вспоминал женщину по имени Лотти… Но чаще всего он называл ее имя.

Он звал Мерседес. Он требовал, чтобы она была рядом. Он обещал ей блаженство в будущем, но тут силы отказывали ему, и он замолкал.

Мерседес понимала, что бред хозяина не предназначен для ушей прислуги, и тут же удалила и кухарку Ангелину, и старого Бальтазара. Они молча подчинились, ни словом не обмолвившись, что им показались странными выкрики больного господина на незнакомом языке.

Мерседес терялась в догадках – кто такая Лотти? Может быть, это его спутница в боевых походах?

Ночь выдалась тревожной, но к утру Николасу стало еще хуже.

Бальтазар, так решительно удаленный хозяйкой из господской спальни, осмелился постучаться в дверь.

– Вас нельзя оставлять с ним наедине, сеньора. Он заразился бешенством и может ненароком ранить вас.

– Я не уйду никуда отсюда, – твердо заявила Мерседес. – Если вы любите своего хозяина и желаете ему выздоровления, носите без устали воду из колодца, и горячка его пройдет.

По указанию Мерседес Николасу связали руки, чтобы он не смог в бреду потревожить свою рану.

И вновь Мерседес осталась с мужем наедине.

Она была полна тревоги, жалости, нежности, но и страха, находясь рядом с человеком, который вдруг показался ей оборотнем. Разве мог Лусеро за годы, проведенные на войне, настолько хорошо освоить английский и французский языки, чтобы в бреду разговаривать на них? Не стала ли она послушной игрушкой в руках неизвестного пришельца?