Сила Артура — в умении разрешать загадки, но он не способен разгадать своих детей. Ни у кого из их друзей или однокашников нет собственного монорельса; однако Кингсли с возмутительной вежливостью роняет замечание, что вагончики движутся слишком медленно и могли бы быть попросторнее. Мэри тем временем лазает по деревьям с ухватками, несовместимыми с женской скромностью. Они ни с какой стороны не плохие дети, насколько он может судить, они — хорошие дети. Но даже когда они держатся благовоспитанно и ведут себя чинно, Артур неожиданно для себя замечает в них какое-то беспокойство. Они как будто все время чего-то ожидают — хотя чего именно, он сказать не может и сомневается, что они сами это знают. Они всегда ожидают чего-то, чего он не может им дать.

Про себя Артур полагает, что Туи следовало бы приучить их к большей дисциплинированности, но это упрек, который он не может себе позволить, разве что в самой мягкой форме. И дети растут между его периодичной авторитарностью и ее ласковым одобрением. Когда Артур наезжает в «Под сенью», он хочет работать, а когда он кончает работать, то хочет играть в гольф или в крикет или спокойно погонять шары с Вуди на бильярдном столе. Он обеспечил свою семью комфортом, надежностью и деньгами; взамен он ждет мирного покоя.

Покоя он не получает, и тем более внутреннего. Когда какое-то время увидеться с Джин невозможно, он пытается почувствовать ее близость, делая то, что делала бы она. Она увлечена верховой ездой, и он увеличивает число лошадей в конюшне «Под сенью» от одной до шести и начинает участвовать в лисьей травле. Джин музыкальна, и он решает научиться играть на банджо — решение, которое Туи встречает с обычной снисходительностью. Теперь Артур играет на бомбартоне и банджо, хотя оба инструмента менее всего предназначены для аккомпанирования классически поставленному меццо-сопрано. Иногда они с Джин уславливаются читать в разлуке одну и ту же книгу — Стивенсона, стихи Скотта, Мередита. Обоим нравится воображать, что другой сейчас читает эту же страницу, предложение, фразу, слово, слог.

Туи предпочитает читать «О подражании Христу». У нее есть ее вера, ее дети, ее комфорт, ее тихие занятия. Виноватость Артура гарантирует максимум предупредительности и мягкости в его отношении к ней. Даже когда святость ее оптимизма словно граничит с чудовищным самодовольством и он ощущает нарастающий гнев, он знает, что не может сорвать его на ней. К своему стыду, он срывает его на детях, слугах, мальчиках, несущих за ним клюшки, железнодорожных служащих и идиотах-журналистах. Он абсолютно безукоризненно блюдет свой долг в отношении Туи и остается абсолютно влюбленным в Джин; однако в других аспектах своей жизни он становится жестче и раздражительнее. Patientia vincit — гласит предупреждение в витраже. Но он ощущает, что наращивает каменный черепаший панцирь. Естественным выражением его лица становится прокурорская пристальность. Он обвиняюще всматривается в других, потому что именно так привык всматриваться в себя.

Он начинает думать о себе геометрически, как о находящемся в центре треугольника. Углы треугольника — три женщины в его жизни, его стороны — железные решетки долга. Естественно, Джин он помешает на вершину, Туи и Мам — в основание. Но по временам треугольник словно начинает вращаться вокруг него, и голова у него начинает кружиться.

Джин никогда не высказывает ни малейшей жалобы или упрека. Она говорит ему, что не может полюбить и никогда не полюбит кого-нибудь другого; что ожидание его — не мука, а радость, что она абсолютно счастлива, что их часы вместе — величайшая правда ее жизни.

— Милая, — говорит он, — как по-твоему, случалась ли с сотворения мира история любви, подобной нашей?

Джин чувствует, что ее глаза наполняются слезами. Одновременно она слегка шокирована.

— Артур, милый, это же не спортивное состязание.

Он принимает упрек.

— И все-таки сколько людей подвергали свою любовь испытаниям так, как мы? Я бы сказал, что наш случай почти уникален.

— Разве не все пары считают свой случай уникальным?

— Распространеннейшее заблуждение. Тогда как мы…

— Артур! — Джин не считает, что бахвальство приличествует любви. Оно представляется ей вульгарным.

— И все-таки, — настаивает он, — все-таки я порой чувствую — не часто, — что нас оберегает дух-хранитель.

— И я тоже, — соглашается Джин.

Тем не менее ему необходим земной свидетель их любви. Ему необходимо представить доказательства. И он начинает пересылать Мам любовные письма Джин. Он не просит ее разрешения и не считает это нарушением доверия. Ему необходимо показать, что их взаимное чувство по-прежнему свежо не менее, чем раньше, и испытания их не напрасны. Он просит Мам уничтожать эти письма и предлагает способ на ее усмотрение. Она может либо сжигать их, либо — что предпочтительнее — разрывать их на мелкие клочки и разбрасывать среди цветов вокруг Мейсонгилл-коттеджа.

Цветы. Каждый год пятнадцатого марта Джин непременно получает единственный подснежник с запиской от своего возлюбленного Артура. Белый цветок раз в год для Джин и белая ложь круглый год для его жены.

И все это время слава Артура растет и растет. Он член клубов, украшение званых обедов, публичная фигура. Он становится авторитетом в других сферах, кроме литературы и медицины. Он выдвигает свою кандидатуру в Парламент как либерал-юнионист от эдинбургского центрального округа, и поражение умягчается сознанием, что политика по большей части грязное болото. О его взглядах осведомляются, его поддержки ищут. Он популярен. И становится еще более популярным, когда с неохотой уступает объединенной воле Мам и английских читателей: он воскрешает Шерлока Холмса и отправляет его по следу гигантской собаки.

Когда в Южной Африке вспыхивает война, Артур предлагает свои услуги военно-медицинской службе. Мам делает все, чтобы разубедить его: она считает, что его крупное тело послужит верной мишенью для бурской пули; сверх того, она считает эту войну всего лишь непристойной дракой из-за золота. Артур не согласен. Отправиться на войну — его долг; он не может отрицать, что имеет более сильное влияние на бравых молодых людей — особенно на преданных спорту молодых людей, — чем кто-либо другой в Англии, исключая Киплинга. Кроме того, он полагает, что эта война стоит малой толики белой лжи: нация вступает в бой, который справедлив.

Он покидает Тильбери на «Ориентал». В этом его приключении за ним будет ухаживать Клив, дворецкий из «Под сенью». Джин наполнила его каюту цветами, но не пришла попрощаться: ей нестерпимо расставаться в бодряческом шуме, хлопаньях по спине и суете военного транспорта. Когда раздается гудок, предлагающий провожающим сойти на берег, Мам поджатыми губами желает ему доброго пути.

— Если бы Джин была тут! — говорит он, маленький мальчик во взрослом костюме.

— Она в толпе, — отвечает Мам. — Где-то там. Прячется. Она сказала, что боится не совладать со своими чувствами.

И с этим она уходит. Артур бросается к поручням в ярости и бессилии, он следит за белым чепцом матери так, будто он может привести его к Джин. Сходни убраны, чалки сняты, «Ориентал» отходит от пристани, гудок ревет, а Артур ничего и никого не видит сквозь слезы. Он ложится навзничь в своей цветочной душистой каюте. Треугольник, треугольник с железными решетками вертится у него в голове, пока не застывает с Туи на вершине. Туи, которая незамедлительно и преданно одобрила его план, как любой из его прежних. Туи, которая попросила его писать, но только если у него выберется свободная минута, Туи без суетни и навязываний. Милая Туи.