В подъезде никого не было. Я тут же сел в лифт и поехал.

На нашей лестничной площадке, возле дверей моей квартиры, я увидел двух здоровенных парней в черных кожаных плащах. Слава Богу! – они меня не знали.

– Филипп Филиппович, велел мне вас сменить, – сказал я им наспех придуманную мною фразу.

– А вы кто такой?! – с недоверием поглядели они на мою черную каракулевую шубу, которую я позаимствовал у Нонны Львовны, когда уходил к Финкельсонам из-за сильных морозов.

– Капитан полиции Финкельсон, – выпалил я.

Страх заставляет человека делать головокружительные пируэты.

– Мы тут Розенталя пытаемся вытащить, а ты Финкельсон, значит, – засмеялись они.

– Вот меня и прислали, чтобы найти с ним общий язык, – через силу улыбнулся я.

Как ни странно, они мне поверили и стали спускаться в лифте. Я тут же с силой раздвинул двери лифта и вставил между ними свою ногу, и кабинка лифта остановилась между этажами. Эти молодчики сразу же стали орать, но с улицы их не было слышно.

Потом я развязал шнурки на ботинке и освободил из него ногу. На всякий случай я даже выглянул в окно, кучки людей уже не было возле дома, но, внимательно приглядевшись, я понял, что они сидели в своих джипах, из выхлопных труб валил сизый дымок.

Вскоре я позвонил по телефону своим, предупредив их, что я один стою у двери, и они мне открыли.

– Ты без ботинка! – сразу заметила Мнемозина.

– Я другие одену! Сейчас некогда тратить время на разговоры, надо сию же секунду убираться отсюда к моему соседу с первого этажа! Я уже с ним договорился обо всем!

– А ты знаешь, что Вера родила девочку? – спросила Капа.

– Сейчас некогда, Капа, надо срочно выходить через квартиру Скрипишина на первом этаже, пока эти головорезы в лифте не докричались до своих!

– Но Вере надо бы полежать! – сказала Нонна Львовна.

– Собирайтесь без слов! – закричал я, и тут же своим криком привел их в чувство.

Они очень быстро собрались, и мы все вместе сбежали вниз по лестнице в квартиру Скрипишина.

Я впереди шел с чемоданами и сумками, Нонна Львовна с маленькой Нонночкой, Капа с еще безымянной нашей девочкой, а Мнемозина помогала спускаться ослабевшей после родов Вере.

Крик наших телохранителей, застрявших в лифте придал нам значительное ускорение.

Раскрыв дверь, Скрипишин начал было возмущаться, но я мигом сунул ему под нос кулак, и он сразу затих.

Когда все зашли, я наконец-то перевел дух.

Скрипишин с большим неудовольствием глядел, как мы раздеваемся и ведем себя почти по-хозяйски в его квартире, поэтому чтобы улучшить его настроение, я дал ему двести евро. Скрипишин с недоумением поглядел на них, что-то с обидой пробормотал себе под нос, а потом сказал, что на фантики он не купится, тогда я ему дал еще пять тысяч рублей, и он неожиданно улыбнулся.

– Ты только не думай, Ося, что я хочу разжиться за твой счет, просто жить сразу с четырьмя женщинами может себе позволить не каждый мужчина!

– Вообще-то я ему не жена, – сердито заметила Нонна Львовна, – а просто друг их семьи!

Мнемозина, Капа и Вера с детьми ушли в другую комнату, а я, Скрипишин и Нонна Львовна все еще стояли в коридоре и разговаривали.

– Мы должны у тебя пожить, Егор Федотович! – сказал я.

– А почему бы и не пожить, – повеселел Егор Федотович, – самое главное, чтобы еда была вся ваша, а уж за продуктами я и сам сбегать могу, если уж вам так надо отсидеться!

– Ну, спасибо, – пожал я ему руку, – а я уж подумал, что ты нас будешь выгонять.

– Тебя, пожалуй, выгонишь, – закашлялся от смеха Скрипишин, – чуть что, и сразу в морду кулак свой суешь! Ну, прямо наш, русский человек!

– Жить захочешь, и не то еще сунешь! – усмехнулась Нонна Львовна.

– Какая вы, однако, шутница, – завздыхал Егор Федотович, – а я вот все бобылем живу! Помру, и даже хоронить будет некому! Ни одна зараза на могилку ко мне не придет! – и Скрипишин опять завел тягучую песню про свою быструю кончину.

Я оставил их вдвоем и вошел в комнату к женам.

Вера лежала на кровати и уже спала, держась руками за живот, Капа с Мнемозиной укладывали детей на ватное одеяло возле батареи.

Я поглядел на все это милое хозяйство и на душе у меня опять разлеглась одна тихая радость и за них, и за себя!

И даже за Скрипишина с Нонной Львовной. Вот, она, нежная деликатность любящего существа!

Самый трудный подростковый возраст, это когда тебе уже за шестьдесят, когда возраст становится и помехой, и обузой. Конечно, кто-нибудь может подумать, что я супергерой и суперталант, и в плане жизни, и в плане секса, раз умудряюсь жить сразу с тремя женщинами, но это совсем не так, и никакой я не талант, и на морду я уже старый и некрасивый, а суть только в том, что я люблю, что во мне море желания и любви, и все, что во мне есть, я не боюсь отдавать, ибо взамен я получаю гораздо больше!

Временами мне кажется, что я люблю весь мир! И что весь мир произошел от меня, даже лошади и тигры, даже рыбы и стрекозы, и очень маленький червячок!

А еще я хочу не только любить своих жен, но еще и уважать, и пусть даже в них есть что-то подленькое, что-то мизерабельное, но мы соединились, и все глупое и ненужное сразу же развелось как дым и исчезло.

А еще, я верю, что Бог не позволит возникнуть между нами какому-то гаденькому непониманию.

Лучше заткнем глаза свои и уши, чтобы никого вокруг не слушать, и чтобы только чувствовать себя!

Вот так я тихо думал и наслаждался семейной идиллией, случайно образовавшейся в квартире Скрипишина. Прошло уже несколько дней.

Вера уже постепенно пришла в себя, Нонна Львовна заваривала ей каждый день кровоостанавливающий чай из крапивы, куда еще добавляла валериану с семенами укропа, а чуть позднее делала ей спринцевания с облепиховым маслом и настоем ромашки.

Скрипишин исправно бегал в магазин, и очень часто приносил хорошее сухое вино, которое пили все, за исключением Веры.

На радостях, что мы так ловко провели Филиппа Филипповича и остались все вместе, каждый вечер мы устраивали бурное застолье.

Играли в картишки, рассказывали друг другу анекдоты, пели застольные песни «Ой, рябина кудрявая!», «Старый клен», «Вот, кто-то с горочки спустился», и даже ни разу не пытались смотреть старый Скрипишинский телевизор.

– От него голова может заболеть, и живешь вроде не своей жизнью, – объяснял я удивленному Скрипишину, который, впрочем, и сам вскоре перестал смотреть телевизор, неожиданно сблизившись с Ноной Львовной.

Теперь Нонна Львовна не журила нас за употребление вина, а сама пила лошадиными дозами, не отставал от нее и Скрипишин.