Она попросила выслушать слова ее и умоляла воздержаться от пролития крови. Раз за разом она взывала ко мне о прощении. Она была старше меня, дорогая моя, и уж конечно проницательнее и свободнее от предрассудков. Стоя предо мной на коленях, она в первые несколько мгновений глядела на меня снизу вверх неотрывным взглядом, выражавшим откровенное обожание. Блеск ее глаз явственно показывал, что она обо мне думает. Расстояние, разделявшее нас, было столь малым, что мы могли бы коснуться друг дружки. Мне все никак не удавалось оторвать взгляд от лица ее. А после от титек. Я чувствовал, как член мой твердеет и поднимается. Авигея тоже это приметила, в чем сама же и призналась мне две недели спустя, когда мы с нею лежали как муж с женой в одном из нескольких добрых овечьей шерсти шатров, которые она взяла с собой в качестве приданого из имения своего незадолго до того почившего мужа. Но, разумеется, она была слишком хорошо воспитана, чтобы хоть чем-то обнаружить в те минуты свою наблюдательность. К тому же Авигея молила тогда о сохранении жизни своей, как и жизней всех домочадцев Навала, о чем она, впрочем, вряд ли могла знать. Десять лет спустя меня во второй раз в жизни поразил, точно гром с ясного неба, такой же оглушающий приступ страстной любви — когда я увидел на крыше стоящего от меня в полуквартале дома ванну, а в ней Вирсавию, которая бесстыдно взирала на меня, омывая с помощью служанки, державшей в руках лазурного цвета кувшин с водою, свое роскошное белое с розовым тело.

Тот не любил, кто сразу не влюбился. Обстоятельства первой нашей встречи с Вирсавией отнюдь не отличались какой-то там картинной романтичностью. Дом у нее был низенький, ветхий, на крыше навален был всякий хлам. В ту пору найти в Иерусалиме хорошее жилье было уже трудновато, и даже на крыше моего дворца некуда было ступить от фиг, фиников, расстеленного для просушки льняного полотна и развешенной на веревках семейной постирушки. Так что успокоительные прогулки по прохладце, на которые я выходил каждый вечер, спасаясь от стоявшей внизу вони и удушающей жары — как и от бессмысленных, непрестанных свар с Мелхолой и, возможно, с несколькими другими моими женами, — мне приходилось совершать, передвигаясь по узким проходам. Что касается жен, то Ахиноама, Мааха и Аггифа были замечательными самочками — они и говорить-то ничего почти не говорили, да и кончины их никто, почитай, не заметил. По Авигее же я тоскую и ныне. Ее я всегда любил. И тем не менее стоило мне увидеть Вирсавию, как рот мой наполнился слюною; она показалась мне сотворенной из сливок и персиков, навершия же крошечных грудок ее окрашены были в цвета лесной земляники и свежей смородины.

— Кто эта женщина? — спросил я.

Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии Хеттеянина.

Но я все равно послал за ней и возлег с нею в тот же день, ибо она только что приняла ванну и очистилась от нечистоты своей. Не могу сказать, чтобы противоположное ее состояние когда-либо нас останавливало. Через несколько минут после того, как мы начали, я уже мог сказать, что получил женщину, сексуальный опыт которой намного разнообразнее моего. И еще находя плоды ее сладкими для гортани моей, я начинал уже ненавидеть мужчин, у которых она училась, горько завидовать многим, очень многим, разными способами наслаждавшимся ею в безыскусную пору девичества ее, когда она еще глядела на людей снизу вверх, когда ее еще можно было удивить чем-то незнаемым ею, чем-то новым или лучшим прежнего. Мне казалось, что они бесчестным образом затмевают меня. Я мог предложить ей одну лишь любовь. Вот с таким смешанным ощущением довольства и смятения я говорил себе, что поймал за хвост тигрицу, от которой счастлив буду избавиться и без которой, безнадежно понимал я, не смогу больше жить. Так и буду плестись за нею на кровоточащих ногах. Плестись, как плачущий Фалтий плелся за моей женою Мелхолой, когда я перед началом мирных переговоров потребовал ее возвращения.

С Авигеей я вел себя не столь авторитарно, да и она обращалась ко мне гораздо почтительнее, хоть я еще и царем-то не был. Ее красноречие и выдержка, ее чистота и опрятность, ее изысканность и чувство собственного достоинства околдовали меня.

— На мне грех, господин мой, — смиренно начала она, не поднимаясь с земли у моих ног, — послушай слов рабы твоей.

Я так до сих пор и не понял, чью жизнь она пыталась спасти, поскольку она вроде бы порицала Навала вкупе с остальными врагами моими. При этом она принесла мне дары и умоляла оставить мщение небесам и не проливать крови, осуществляя замысел, который может впоследствии стать для меня огорчением. Авигея всегда отличалась здравым умом. И она тоже вошла во все возраставший список людей, предсказывавших, что рано или поздно Господь поставит меня вождем над Израилем.

— Из твоих бы уст да в Божьи бы уши, — ответил я с царственной учтивостью, склоняя в знак согласия голову.

— Благословен Господь Бог Израилев, — тепло продолжил я. — Который послал тебя ныне навстречу мне. И благословен разум твой, ибо — жив Господь Бог — если бы ты не поспешила и не пришла навстречу мне, то до рассвета утреннего я не оставил бы Навалу писающего к стене.

Я принял принесенные ею припасы и даровал уверения, ради которых она пришла. Какой замечательный получается любовный роман, думал я. Никогда не встречал я женщину, внушавшую мне подобное уважение.

— Вот, я послушался голоса твоего. Иди с миром в дом твой.

С болью в сердце следил я за ее отъездом, с мучительным чувством утраты смотрел, как она садится на осла, чтобы вернуться к мужу и принести ему добрую весть, которая и прикончила его десять дней спустя. Иоав как-то странно поглядывал на меня. Я почувствовал неладное.

— В чем дело? — нервно осведомился я.

— Чего это ты шепелявить начал? — сердито спросил он.

— Шепелявить? — Вопрос его меня озадачил. — Кто тут шепелявил?

— Ты.

— Когда?

— Да только что.

— Шепелявил? — повторил я, не веря своим ушам. — Что за чушь ты несешь? Я не шепелявил. Никогда.

— Ты же сказал «пишающего», разве нет?

— Лишающего?

— Вот именно. Ты шкажал «не оставил бы пишающего к стене».

— Я шкажал «пишающего»? — Меня разбирал гнев, так что я уже отвечал Иоаву с горячностью, равной его. — Нишего я такого не говорил.

— Говорил-говорил. Шпроси кого хошешь.

— Давай-ка, Иоав, собери всю эту провижию, пока она не протухла на шолнце. Это прикаж. Пишающий! Додумалшя тоже!

Он уступил, пробурчав напоследок:

— Могла бы и побольше притащить.

То обштоятельство — то обстоятельство, что Иоав, несмотря на никогда не ослабевавшее несогласие между нами, ни разу меня не предал, остается для меня источником непреходящего изумления, хоть я и уверен, что он все же переметнулся к врагу в ночь, когда я бежал из Иерусалима, спасаясь от наступающего Авессаломова войска. Где он тогда был, спрашивается? Той ночью я, полжизни проведший бегая от Саула, думал, что вторую ее половину мне предстоит провести, удирая от Авессалома и его союзников. Я и поныне не уверен, что Иоав не стакнулся с Авессаломом с самого начала — и не покинул его впоследствии. Против воли моей он убил Авенира, убил Амессаю, убил Авессалома, когда тот висел, с головою, укрытою ветвью дуба, в которой запутались его кудри. Вот этого поступка я Иоаву простить так и не смог, хоть он и оказал мне великую услугу. Как удалось бы мне сохранить жизнь любимому сыну, если верные мне солдаты положили жизни свои за то, чтобы не дать ему прикончить меня? И как бы смог я отнять ее?