с марта). Прилагаю старания найти комнату. Но это безнадежно. За указание комнаты берут бешеные деньги. 〈…〉 Всюду огромное сокращение штатов. Пайки гражданск[ие] отменены. 〈…〉 Д[ядя] Коля живет прекрасно. Уплотнен».

У него прибавилась за это время третья служба – «временно конферансье в маленьком театре 〈…〉 за апрель должен получить всего 130–140 млн.». Еще недавно, судя по его письмам, этой суммы должно было хватить хотя бы на пропитание, но цены растут, и плата за его комнату в апреле уже 11/2 млн. В комнате сыро.

«Плебейский паек» в Научно-техническом комитете был своеобразным, как все тогдашние пайки, но и его он скоро лишился. Татьяна Николаевна рассказывала: «Булгаков работал там недолго, месяц с лишним. Только один паек получил – и его сократили. Этот паек – хлопковое масло – я несла в судочке, держа на вытянутых руках за ручки, через весь Петровский парк до Садовой – трамваи же тогда не ходили. Но это было не зимой – иначе бы я не донесла. Дали еще муки немного: может быть, ее Михаил сам принес, я не помню. Ну, я принесла это масло, нажарила пирожков, пришли Стонов и Слезкин и все съели…»

К этим литературным знакомцам Булгакова мы еще обратимся. Пока упомянем лишь, что, действительно, в апреле 1922 года Слезкин, с которым Булгаков расстался во Владикавказе, уже в Москве. Он живет в Трехпрудном переулке, совсем недалеко от дома № 10 на Большой Садовой, и они встречаются – и у Булгакова, и – вскоре – у новых знакомых Булгакова.

Но прежде остановимся на еще одном из самых первых – совсем не литературных – его знакомств. О нем рассказывает Татьяна Николаевна.

«Еще в Батуме Михаил дал мне адрес в Москве – Воротниковский переулок. Там должны были быть родственники Нади. Я пошла туда, в этот детский сад, прямо на второй день, когда приехала в Москву. Но Земских никого не застала, там была одна Вера Федоровна Крешкова. Мы разговорились. Она меня пригласила к себе; они с мужем, Иваном Павловичем, жили на Малой Бронной, дом 30, на 5-м этаже». Таким образом, когда приехал Булгаков, – в Москве, кроме дома Бориса Земского, уже была еще одна семья, куда можно было прийти вечером, выпить по-московски чаю.

«Вера Федоровна была, кажется, дочерью священника, Иван Павлович – сын чиновника из Владикавказа. Он преподавал математику в Военной академии, в Петровском парке. Она была такая… солидная женщина, и Булгаков от нее млел – он любил пышных. И все говорил мне: „Позови к нам Веру Федоровну, а Ивана Павловича не зови“. И Иван Павлович не любил, когда она говорила: „Пойду к Татьяне Николаевне“, – ревновал ее к Булгакову».

У них дома проводились спиритические сеансы, к которым Булгаков относился насмешливо. Татьяна Николаевна вспоминает, как однажды он уговорил ее: «Знаешь, давай сделаем сегодня у Крешковых спиритический сеанс!» Они распределили роли – Булгаков толкнет ее ногой, а она будет стучать по столику. Таких мистификаций было, видимо, несколько. Но полная ссора с Иваном Павловичем произошла после публикации рассказа «Спиритический сеанс» (Рупор. 1922. № 4), где тот узнал себя, свою жену, их домработницу… Реплика домработницы и оказалась главным свидетельством. Рассказ начинался так:

«Дура Ксюшка доложила:

– Там к тебе мужик пришел.

Madame Лузина вспыхнула:

– Во-первых, сколько раз я тебе говорила, чтобы ты мне „ты“ не говорила! Какой такой мужик?

И выплыла в переднюю.

В передней вешал фуражку на олений рог Ксаверий Антонович Лисиневич и кисло улыбался. Он слышал Ксюшкин доклад.

Madame Лузина вспыхнула вторично».

И только Лисиневич, поцеловав руку, «собрался бросить на madame долгий и липкий взгляд, как из двери выполз муж Павел Петрович. И взгляд угас.

– Да-а, – немедленно начал волынку Павел Петрович, – „мужик“…хе-хе! Ди-ка-ри! Форменные дикари. Я вот думаю: свобода там… Коммунизм. Помилуйте! Как можно мечтать о коммунизме, когда кругом такие Ксюшки! Мужик… Хе-хе! Вы уж извините, ради Бога!»

Когда в 1978 году этот рассказ был прочитан Татьяне Николаевне вслух, она вспомнила, что Вера Федоровна пересказывала ей как комический эпизод именно эту фразу своей горничной: «Там тебя мужик спрашивает!» И именно эта фраза рассказа возмутила Ивана Павловича – что к его жене мужик пришел, что такое вынесено в печать… Madame Лузина, по словам Татьяны Николаевны, «похожа на Веру Федоровну внешне, но не похожа по поведению, а Ксюшка на их горничную очень похожа». С рассказом повторилась, в сущности, история с «Попрыгуньей» – одному из прототипов достаточно было, для того чтобы почувствовать себя оскорбленным, самому узнавать в рассказе знакомые ситуации. «Наполеон, повинуясь рукам Ксаверия Антоновича, ухитрившегося делать сразу два дела – щекотать губами шею madame Лузиной и вертеть стол, взмахнул ножкой и впился ею в мозоль Павла Петровича».

Ивану Павловичу (не участвовавшему, как помнилось Татьяне Николаевне, в спиритических сеансах, а сидевшему в это время в соседней комнате с маленькой дочкой) казалось, по-видимому, особым бесстыдством, что человек, ухаживающий за его женой, еще изображает эти ухаживания в печати!

Но повод для возмущения был, видимо, не единственный. Можно предполагать, что и монологи хозяина дома – «Я и говорю, – продолжал Павел Петрович, обнимая за талию гостя, – коммунизм… Спору нет: Ленин человек гениальный, но… да вот, не угодно ли пайковую… Хе-хе! Сегодня получил… Но коммунизм это такая вещь, что она, так сказать, по своему существу… Ах, разорванная? Возьмите другую, вот с краю… По своей сути требует известного развития… Ах, подмоченная? Ну и папиросы!.. Вот, пожалуйста, эту… По своему содержанию… Погодите, разгорится… Ну, и спички! Тоже пайковые… Известного сознания…» – давали некий точный словесный портрет, уязвлявший именно своей точностью. Лейтмотивом этих монологов – или скорее их камертоном – служит одна-единственная фраза, запомнившаяся Татьяне Николаевне, и запомнившаяся именно потому, что повторялась (сравним в рассказе: «волынку начал немедленно»): «Он меня всегда встречал одной и той же фразой: „Вы видите, какая бордель?“ или „Когда же кончится эта бордель?“ Я отвечала: „Никогда не кончится“». Здесь-то и заключено биографическое значение рассказа – т. е. значение его для прочитывания умонастроения Булгакова в первый московский год, – умонастроения, для представления о котором у нас так мало источников.

В рассказе разворачивается такая сценка:

«– У вас никого посторонних нет в квартире? – спросил осторожный Боборицкий.

– Нет! Нет! Говорите смело!

– Дух императора, скажи, сколько времени еще будут у власти большевики?

– A-а!.. Это интересно! Тише!.. Считайте!..

Та-ак, та-ак, застучал Наполеон, припадая на одну ножку.

– Те-ор… и… три… ме-ся-ца!

– А-а!!

– Слава Богу! – вскричала невеста. – Я их так ненавижу!»

Эта, быть может, одна из самых резких у Булгакова гротескных сцен кончается приходом в квартиру ЧК – эпилог рассказа, таков:

«Боборицкий сидел неделю, квартирант и Ксаверий Антонович – 13