поскольку списал его с письма, которое Клуге прислала соседке вместе с ключами. Однако Эшерих этого не сделал, он задавал множество вопросов, но сам никаких сведений не сообщал. Конечно, и партийная ячейка, и почта — инстанции официальные, но гестапо существует не затем, чтобы помогать другим в работе. Жирновато будет — во всяком случае, здесь комиссар Эшерих целиком разделял общегестаповское высокомерие.

Он и господам из фабричного руководства дал это понять. Они были в мундирах и имели звания, да, видимо, и оклады куда выше, чем у бесцветного комиссара. Но он решительно заявил:

— Нет, господа, что именно вменяется Клуге в вину, касается только государственной тайной полиции. Об этом вам знать не надо. Ваша задача: не препятствовать Клуге приходить на фабрику и уходить, когда ему вздумается, впредь не устраивать ему нагоняев и не запугивать, а также обеспечить назначенным мной сотрудникам беспрепятственный доступ на фабрику и всю необходимую поддержку. Мы поняли друг друга?

— Прошу письменно подтвердить данные распоряжения! — выкрикнул офицер. — Причем сегодня же!

— Сегодня? Поздновато уже. Пожалуй, завтра. Раньше Клуге все равно не появится. Если вообще появится! А пока хайль Гитлер, господа!

— Чтоб тебя! — прошипел офицер. — Эти ребята все больше наглеют! Пропади оно пропадом, это гестапо! Думают, раз они любого немца могут посадить, то им все дозволено. Но я офицер, кадровый офицер…

— Да, вот еще что… — Эшерих снова заглянул в дверь. — У этого Клуге, наверно, есть тут какие-нибудь бумаги, письма, личные вещи?

— Спросите у мастера! У него есть ключ от шкафчика Клуге…

— Отлично, — сказал Эшерих, садясь на стул. — Вот вы и спросите у мастера, господин обер-лейтенант! И не сочтите за труд, поживее, ладно?

Секунду они смотрели друг на друга. Глаза насмешливого, бесцветного Эшериха и потемневшие от злости глаза обер-лейтенанта вступили в поединок. Потом офицер щелкнул каблуками и торопливо покинул помещение, чтобы получить нужную справку.

— Забавный тип! — сказал Эшерих партийному чиновнику, который вдруг принялся сосредоточенно рыться в столе. — Желает, чтобы гестапо пропадом пропало. Хотел бы я знать, долго ли вы просидите без нас в этих креслах. В конце концов, все государство — это гестапо. Без нас все рухнет — и пропадом пропадете вы все!

Глава 26

Хета Хеберле принимает решение

Комиссар Эшерих и оба его агента с Алекса очень бы удивились, узнав, коротышка Энно Клуге совершенно не подозревал, что за ним следят. С той минуты, когда ассистент Шрёдер окончательно выпустил его на свободу, его обуревала одна-единственная мысль: скорее прочь отсюда, к Хете!

Энно спешил по улицам, не видя людей, не замечая, кто с ним рядом и кто позади. И вверх голову не задирал, только думал: скорее к Хете!

Он спустился в метро. Сел в поезд и таким манером на сей раз улизнул от комиссара Эшериха, его соглядатаев с Алекса и всего гестапо.

Энно Клуге решил сперва съездить к Лотте за своими вещами. Он явится к Хете прямо с чемоданом и тогда сразу поймет, любит ли она его по-настоящему, а сам докажет ей, что намерен покончить с прежней жизнью.

Так вот и получилось, что в толкотне и плохом освещении в метро агенты потеряли его из виду. Он ведь был всего-навсего невзрачной тенью, этот плюгавый Энно! Но если бы он сразу пошел к Хете — от Алекса до Кёнигстор можно добраться пешком, садиться на метро незачем, — они бы его не потеряли, и маленький зоомагазин стал бы для них отправной точкой для продолжения слежки.

С Лоттой ему подфартило. Ее не было дома, и он поспешно сложил свои скудные пожитки в чемоданчик. Даже удержался от соблазна перерыть ее добро, поискать что-нибудь «навынос», — нет, на сей раз будет иначе. Не как когда он снимал тесную гостиничную каморку, нет, на сей раз он вправду начнет новую жизнь — если Хета примет его.

Чем ближе к магазину, тем медленнее он шел. Все чаще ставил чемоданчик наземь, а ведь ноша не тяжелая. Все чаще утирал пот со лба, хотя жары не было и в помине.

В конце концов он очутился у магазина, заглянул внутрь сквозь блестящие прутья птичьих клеток: да, Хета за работой. Аккурат обслуживает покупателей, их там человека четыре-пять. Энно стал в очередь и гордо, но все же с трепетом душевным наблюдал, как сноровисто она отпускает клиентов, как вежливо с ними разговаривает:

— Индийского проса в продаже больше нет, сударыня. Сами посудите, ведь Индия относится к Британской империи. Но болгарское пока что есть, да оно, вообще-то, куда лучше. — Продолжая обслуживать покупательницу, она добавила: — Ах, господин Энно, как мило, что вы хотите немножко мне помочь. Чемоданчик лучше поставить в комнате. Потом принесите, будьте добры, из подвала песок для птиц. А еще песок для кошек. И муравьиные яйца…

Выполняя эти и множество других поручений, он думал: она сразу меня углядела, и чемодан мой тоже сразу заметила. А что велела поставить его в комнате, вообще-то добрый знак. Хотя сперва наверняка задаст уйму вопросов, ведь она ужас до чего дотошная. Ну да я уж что-нибудь наплету.

И этот без малого пятидесятилетний мужчина, этот старый дармоед, бездельник и бабник молился, как школьник: Господи Боже мой, сделай так, чтобы мне повезло, еще разок повезло! Я вправду хочу начать новую жизнь, сделай только, чтобы Хета меня приняла!

Так он просил-умолял. И все же в глубине души ему хотелось, чтобы она еще не скоро закрыла магазин, чтобы еще нескоро дело дошло до подробных расспросов и его признания, ведь в чем-то ему придется перед Хетой сознаться, само собой. Как иначе объяснить ей, почему он пришел с вещичками, да вдобавок весьма скудными! Ведь всегда изображал перед ней важную персону.

И неожиданно все-таки настала пора. Дверь магазина давно заперли, еще полтора часа ушло на то, чтобы снабдить всех его обитателей свежей водой и кормом и навести порядок. Теперь они сидели друг против друга за круглым журнальным столиком, поужинали, немножко поболтали, старательно и опасливо избегая главной темы, и вдруг эта расплывшаяся, отцветшая женщина подняла голову и спросила:

— Ну, Хансик? Что случилось? Что с тобой?

Едва она по-матерински озабоченным тоном произнесла эти слова, как у Энно из глаз брызнули слезы, сперва закапали, а потом ручьем потекли по его худому, бесцветному лицу, отчего нос словно бы заострился.

— Ах, Хета, не могу я больше! — простонал он. — Дела как сажа бела! Меня допрашивали