– Кажется, у него болит лапка.

Подошел Эдди и остановился рядом с Сарой.

– Сломана?

– Да, но...

– Эй! – воскликнул Эдди, когда малыш потянулся и ухватил острыми зубками носок его ботинка. Он отодвинул ногу, потянув за собой звереныша, который не ослаблял хватку. – Эй! Пусти!

Эдди поднял ногу и покачал взад-вперед, но малыш не отцепился. Эдди еще потряс ногой, потом поставил ее на землю. Теперь детеныш лежал, распластавшись, в грязи, судорожно дышал и не отпускал ботинок Эдди.

– Черт, – пробормотал парень.

– Агрессивный мальчик, правда? – фыркнула Сара. – С самого рождения...

Эдди опустил глаза на крошечные бритвенно-острые зубки. Динозаврик не смог прокусить кожу ботинка. Но держался крепко. Прикладом ружья Эдди попытался столкнуть детеныша, но ничего не вышло. Малыш лежал на земле, раздувая бока, медленно моргал, глядя на Эдди, и не думал отпускать его.

Где-то с севера донесся рев его родителей.

– Уходим, – сказал Малкольм. – Мы уже увидели все, что хотели. Нужно найти Доджсона.

– Кажется, я заметил следы машины на тропе, – сообщил Торн. – Наверное, они укатили.

– Лучше проверить.

Все оглянулись на свою машину.

– Постойте, а что мне делать с детенышем? – воззвал Эдди.

– Пристрели, – бросил через плечо Малкольм.

– Убить?

– У него сломана лапка, Эдди, – сказала Сара. – Он все равно обречен.

– Да, но...

– Мы поедем обратно по следу, – сказал Торн. – Если не найдем Доджсона, направимся по дороге к лаборатории. А оттуда – к трейлеру.

– Ладно, док. Я за вами.

Эдди поднял ружье и повернул дулом вниз.

– Поспеши, – посоветовала Сара, забираясь в машину. – Ты же не хочешь дождаться, когда вернутся мамочка и папочка?

Ведя машину по следу протекторов, Малкольм поглядывал на монитор, который показывал изображение с разных видеокамер. Он искал Доджсона и его спутника.

– Как дела? – поинтересовался по радио Левайн.

– Они взяли одно яйцо, – сообщил Ян. – А нам пришлось пристрелить одного детеныша.

– Всего два. А из скольких, шести?

– Да.

– Ну, все не так уж и плохо. Если только вы остановите этих придурков и они не натворят чего-нибудь еще.

– Мы их как раз ищем, – мрачно ответил Малкольм.

– Это неизбежно, Ян, – сказала Сара. – Невозможно изучать животных, чтобы вокруг не происходили какие-нибудь перемены. Это научный факт.

– Естественно, – согласился Малкольм. – Это самое крупное открытие двадцатого столетия. Невозможно что-нибудь изучать, не изменяя этого.

Со времен Галилея ученые привыкли считать, что они являются объективными наблюдателями природного мира. Это сквозило во всем их поведении, даже научные статьи они начинали словами: «Было изучено...» Словно изучение проводил таинственный некто или никто. Триста лет наука отличалась полной безличностью. Наука – объективна, и наблюдатели никак не влияли на результаты того, что он или она описывали.

Эта отстраненность отмежевывала науку от человечества или от религии – областей, где точка зрения наблюдателя была неотделима от результатов исследования или наблюдения.

Но двадцатое столетие уничтожило эту границу. Объективизм науки канул в небытие, даже на самом базовом уровне. Физики знали, что невозможно даже измерить одну-единственную частицу, не повлияв на нее. Если вы касаетесь инструментом этой частицы, чтобы определить ее позицию, вы кардинально изменяете её скорость. При определении скорости вы изменяете ее положение. Этот факт стал принципом Хейзенберга: изучая, вы изменяете. В конце концов, установили, что наблюдатели воспринимали вселенную, которая не позволяла никому остаться простым наблюдателем.

– Я знаю, что невмешательство невозможно, – раздраженно отозвался Малкольм. – Но я имел в виду другое.

– Что именно?

– Конец игры, – ответил Малкольм, глядя на монитор. «Концом игры» называлась одна из самых спорных статистических концепций, касающаяся как эволюции, так и современной жизни.

– Представь себе, что ты азартный игрок, – сказал он. – И играешь в орлянку. Если монета падает орлом, ты получаешь доллар. Если решкой – теряешь.

– Ну?

– Что происходит потом? Хардинг пожала плечами:

– Ну, шансы на выигрыш и проигрыш равны. Можно выиграть, можно проиграть. Но в конце концов выпадет зеро.

– К сожалению, нет, – фыркнул Малкольм. – Если ты играешь достаточно долго, то всегда проигрываешь – игроки всегда разоряются. Потому казино везде процветают. Но вопрос о том, что происходит за это время? До того, как игрок вконец проиграется?

– Ну, и что же?

– Если проследить за судьбой игрока, то оказывается, что ему везет или не везет попеременно, периодами. Другими-словами, все в мире идет полосой. Это реальный факт, который можно наблюдать повсеместно: в погоде, разливах рек, бейсболе, сердечном ритме или на распродажах. Если дела пошли из рук вон плохо, они так и останутся. Помнишь народную пословицу: беда не приходит одна? Теория сложности доказывает, что народная мудрость права. Худшее преобладает. Если не повезло, то надолго. Такова жизнь, таков мир.

– И к чему это ты ведешь? Что нам не повезет?

– Да, благодаря Доджсону, – нахмурился Малкольм, глядя на монитор. – Что, черт побери, происходит с этими уродами?

Что-то жужжало, как далекая пчела. Говард Кинг едва осознавал, что происходит вокруг него, поскольку только-только начал приходить в себя. Он открыл глаза и разглядел ветровое стекло машины и ветки деревьев за ним.

Жужжание стало громче.

Кинг не знал, где он находится. Он не помнил, как он тут оказался и что вообще произошло. Плечо и бедро болели. Лоб саднил. Он попытался напрячь память, но боль разрослась, мешая ясно мыслить. Последнее, что он помнил, это тираннозавр на дороге. И все. А потом Доджсон обернулся и...

Кинг повернул голову и вскрикнул от острой боли, выстрелившей от шеи под череп. У него перехватило дыхание. Кинг закрыл глаза и осторожно выдохнул. Потом медленно открыл их снова.

Доджсона в машине не было. Дверца со стороны водителя распахнута. В зажигании до сих пор торчали ключи.

Доджсон сбежал.

На руле виднелась кровь. На полу, у педали газа, лежал черный ящик. Открытая дверца чуть двинулась, заскрипев.

В отдалении снова зажужжала странная пчела. Но звук был механическим, это он теперь понял. Какой-то механизм.