– Агент Белка – наша гордость, – заговорил группенфюрер, будто именно этого места в Михаиловых рассуждениях дожидавшийся. – Одна из лучших выпускниковок… э-э-э… выпускниц специальной школы СД. Правда, внедрение её в ваш отряд оказалось, как вы говорите, стрельбой из пушки по муравьям. Именно лёгкость внедрения доказала, что вы не НКВД: профессионалы могли допустить к себе посторонних, но ни за что не дали бы им уйти.

Им? Так что, юнцы Сергей и… как его – Павел?.. Они, значит, тоже… Или нет? Почему-то вопрос этот показался совершенно уже одурелому Михаилу очень важным, какая-то здесь мерещилась неувязка – то ли обнадёживающая, то ли самая по-настоящему жуткая во всей нынешней жути. Вот только вдуматься как следует, ухватить смутную свою догадку за скользкий увёртливый хвост да вытянуть её на свет божий лейтенанту так и не удалось.

– Дитя моё, – голос эсэсовца сделался действительно отечески ласковым, – продемонстрируйте господину лейтенанту хоть одно из ваших… вортреффлих… перевосходных умений. Мне весьма неприятен здесь один большевистский идол с еврейским именем. Ну-ка, избавьте меня от дядюшки Йозефа!

Михаил только то и успел, что опять вывернуть шею, оглядываясь на залихвацкое щёлканье каблуков, да поразиться ловкости, с которой громоздкий длиннорукояточный “парабеллум” впрыгнул в казавшуюся слабенькой и по-детски неуклюжей ладонь. А Маша… да нет же, какая там к чертям Маша – дрессированная немецкая Белка, не целясь, даже, кажется, не глядя, вскинула руку, и под короткий гром выстрела голову алебастрового Вождя и Учителя расшибло в дребезги.

Один из осколков ощутимо задел висок, но Мечникову плевать было и на боль, и на лениво стронувшуюся к скуле горячую щекотную каплю.

Значит, всё правда. В пистолете есть патроны. Группенфюрер о Зурабовых планах знает не многим меньше самого Зураба. И, получается, вечером прошлым, в лесу, в колючих бурьянах у дороги – Вешка тогда этой вот Белке-хищнице помешала не перестрелять немцев, а сдать её белкиных спутников её белкиным любимым эсэсам… А ведь ловко хотела сдать, профессионально, не раскрываясь перед сдаваемыми… А ты-то, лейтенант, ты-то! Как переживал за бедненькую, наивненькую, втюрившуюся в тебя девочку! Так испереживался, что сам в неё чуть было не… Э, да что там “чуть было” – перед собой-то хоть не юли, скот сопливый! Мало показалось Вешки, как же, ещё об этой фашистской гадине размечтался… Ах, до чего мастерски она об тебя ножки свои детские вытерла! Ведь вытерла же… и ведь если б же только ножки…

А белка по кличке Маша как-то очень по-механическому, всем корпусом довернувшись, перенацелила свою гаубицу на ленинский бюст и замерла выжидательно. Картина, достойная мастера позабористей недоученного худпромовского студента… Запястьишко из ватникового обшлага выткнулось хрупкое такое, былиночное, в узкой девчоночьей ладошке едва ли хоть полрукояти пистолетной вместилось, но лениво курящийся ствол увесистой смертодельной машины не дрогнет-шелохнется, спусковой крючок приобнят тоненьким пальчиком властно, хозяйски… И никакого сомнения: слейся мушка с прорезью не на гипсовой голове, а на человечьей живой – всё было бы вот так же. Твёрдо. Без дрожи. По-механическому.

– Найн-найн, майн фройлен, – лениво протянул черномундирный ганс, опять присаживаясь на столешницу. – К этой скульптуре нужно проявить уважение. Человек, который оказал Германии такую пользу в прошлой войне… Ум, превративший социализм из кабинетной теории в практическую науку… Это ведь мы настоящие социалисты, а интернационал-социализм вашего, герр лейтенант, Йозефа и его еврейско-кавказской клики – оскорбление памяти Ульянова. Однако давайте… Фройлен, вы свободны… Давайте, лейтенант, вернёмся теперь к основному предмету нашей беседы. Времени, к сожалению, у меня так мало есть, что дать вам на размышление не могу ни одной маленькой минуты. Прошу решать сразу.

Михаил снял фуражку и, чуть поколебавшись, отчего-то вздумал не на стол её положить, а очень неловко пристроить у себя на коленях; потом (допер, наконец!) сдёрнул со столового прибора салфетку и промокнул лицо. Обнаружив на до фанерной твёрдости накрахмаленном полотне вместо одного красного пятна два, лейтенант миг-другой проборолся с желанием озадаченно скребануть в затылке, но всё же одолел его, желание это, сумел-таки за всей остальной болью учувствовать боль в раненном сталинским осколком виске.

Группенфюрер, вопреки собственному заявленью про “ни минуты”, ждал терпеливо, без понуканий. Даже занятие себе придумал для скоротания якобы неимеющегося времени: снял свои кот-базилиовские окуляры (неужели братьям, пускай там они хоть какие близнецы-распереблизнецы, полагаются одинаковые очки?) и, ссутулясь, будто бы свой галстучный узел обнюхивая, принялся протирать чёрные стёкла клетчатым носовым платком аэродромных размеров.

– Ну что ж, – в конце концов продавил Михаил сквозь сведенные болезненной гримассой пересохлые губы, – что ж, выхода у меня не остаётся. Тем более, если вам действительно нужны не военные сведения…

– Вполне разумная линия поведения! – спокойно одобрил группенфюрер, продолжая надраивать стёклышки.

– Только я не понял, – лейтенант с силой прижал ко лбу салфетку, как бы пытаясь удушить ею зверствующие в ране-ушибе пульсовые толчки. – Зачем вы тягомотились с угрозами-уговорами? Не проще ли?..

Он не договорил. Лень было языком ворочать, да и не к чему: властьимущий эсэсман такие вещи наверняка с полуслова…

Эсэсман поднял голову и пристально уставился на пленного собеседника, сразу сделавшись похожим на сову – это если бывают совы усатые и с зеленоватыми прозрачными глазками. Лишь через пару-тройку мгновений (небось, сообразив, какой-такой смысл упрятан в заковыристом глаголе “тягомотиться”) группенфюрер пояснил:

– Не проще. Видите ли…

Он вернул очки на переносицу, аккуратно сложил платок, упрятал его в, по-видимому, бездонный карман галифе и лишь потом заговорил вновь:

– Действенные методы допроса, которые вами подразумево… подразу… которые вы имели в виду… В вашем случае они неприменимы… к сожалению. Дело в том, что информация, мне от вас нужная, вам не очень известна.

Михаил только хмыкнул досадливо – решил, что ганса подвело знание русского языка. А ганс очаровательно улыбнулся:

– Вам, кажется, странно услышать такие мои слова? Ничего, герр лейтенант, скоро вам будет еще страннее. Очень страннее. Весьма.

* * *

Больше всего это напоминало открытую летнюю эстраду в каком-нибудь захолустном ЦПКиО имени, естественно, Максима Горького. В скольких городах да городишках ни приходилось Михаилу бывать – чуть ли не везде парк культуры-отдыха оказывался именован в честь одного и того же великого пролетарского буревестника. Он что, Горький-то, изобретатель культуры? Или знатный ударник коммунистического отдыха? Господи, какой же бредятиной прорастают размокшие в болоте мозги!!!

Шесть длинных (человек десять уместится) скамей – серые, крепкие ещё доски на замшелых чурбаках-подпорках… На передней сидеть получится лишь чуть выше, чем на корточках; на задней устроившись, мало кто ногами достанет землю; зато с любой скамьи хорошо, наверное, видно весьма напоминающий сцену дощатый настил, тоже серый, тоже замшелый и тоже ещё крепкий. Судя по обросшим бурьянами пенькам, всё это сооружение когда-то окружала ограда, а может, и крыша сверху была. Помещик тутошний, что ли, театром баловался? Или сельхозкомуна, организованная здесь в двадцатых, пыталась жечь сценическим глаголом заскорузлые сердца окрестных селян?